Он ведёт меня - [31]

При всем том я не мог удержаться от мыслей о том, как сильно их убеждения и взгляды на жизнь отличаются от моих. Эти размышления вовсе не были вызваны мыслью о том, насколько я лучше, насколько выше, чем они. В сущности, все было как раз наоборот. Я чувствовал себя с ними не на своем месте, словно чужак или изгой. Я был поражен их языком, где богохульства использовались как обычные слова, но это было ничто по сравнению с той бездной, которая пролегала между их и моими представлениями о жизни. Нас не объединяло практически ничто, кроме, пожалуй, нашего человеческого инстинкта выживания, инстинкта, который в тот момент вызывал у меня некоторую дрожь. В остальном же они презирали все существующие для меня ценности. В том, что я считал добродетелью, они видели лишь проявления слабости; в их же моральном кодексе все, что я считал грехом, рассматривалось как добродетель. Они были атеистами, материалистами, оппортунистами и абсолютно бессовестными людьми.

За долгие годы жизни с такими людьми в лагерях принудительных работ я постепенно понял, что мое первое впечатление было не совсем верным. Мало-помалу я стал понимать, что под своей жестокой личиной и извращенной моралью эти уголовники – тоже люди; люди, движимые страхом, быть может, в большей степени, чем большинство людей, и тем не менее, люди. Как и все люди, они тоже некогда надеялись; как и всех людей, их тоже порой преследовали воспоминания – о семье, о любимых, о лучших временах, теперь утраченных, об упущенных возможностях. В некотором смысле эти люди были связаны между собой в своем собственном мире тем же элементарным стремлением к дружбе и товариществу (даже в преступлениях), которое свойственно любому человеку, той же потребностью в чувстве общности и защищенности, той же необходимостью делить с кем-то общие цели и общие ценности – пусть для них они состояли зачастую в отмщении обществу. Осознание всего этого в последующие годы никоим образом не заставило меня принимать их поступки или мириться с их деяниями, но я научился жалеть их как людей, хотя и боялся их из-за того, кто они были и что могли сделать. Однако в тот момент, в вагоне для заключенных я испытывал только страх; тогда я видел лишь самую худшую сторону этих людей и сидел, тревожно размышляя о своем будущем среди них.

Какими будут люди, с которыми мне придется встретиться в том лагере, куда я держу путь? Будут ли они такими же, как эти профессиональные преступники? Не переняли ли они ценности и позиции этих уголовников, для того чтобы ужиться в мире лагерей и выжить в нем? Если так, то какое место займу в нем я? Придется ли мне тоже усвоить мудрость сынов века сего, дабы иметь достаточно пищи и одежды, чтобы выжить в этом мире лагерей принудительных работ? Смогу ли я о себе позаботиться?

Я понял почти сразу, что задаю такие вопросы и пребываю в таких сомнениях, от которых пообещал отказаться, препоручив себя воле Божией. Я понял также, что одно дело отказаться от подобных вопросов и сомнений в миг благодати, вдохновения и духовного прозрения, и совсем другое – не давать им возникать самопроизвольно, в момент, когда грубые и безжалостные обстоятельства повседневной жизни вынуждают разум забыть обо всем, кроме происходящего здесь и сейчас. Поэтому я не испытывал стыда за свои вопросы и сомнения; я просто признал их тем, чем они были, и постарался внутренне собраться, чтобы вновь обрести свою преданность воле Божией вопреки обстоятельствам.

Я не знал, как буду вести себя в том мире, в который я был так грубо водворен и в котором мне предстояло жить в обозримом будущем. Я знал лишь то, что это будет моя жизнь и что Бог хочет, чтоб именно такую жизнь я прожил. Я буду работником в винограднике, где делателей, быть может, воистину мало. Однако плод будет зависеть не от меня, а от Промысла Божия, так же, как и сев. Я не знал во всех подробностях, чего именно ожидает от меня Бог, не знал я и того, как много могу ожидать от себя сам. Но именно поэтому я решил принимать все, что бы ко мне ни приходило, как исходящее от Него.

Я вновь вспомнил слова: «Сыны века сего догадливее сынов света». Казалось странным, что слова эти вновь и вновь приходят мне на ум, и в то же время то был необычный и волнующий вызов и вопрос для священника-апостола, направляющегося в поезде для заключенных в лагерь принудительны работ. Вопрос этот казался ясным. Возможно ли, чтобы моя жертва, моя самоотверженность, моя твердость в следовании воле Божией оказались меньше мудрости сынов века сего? Они знали, что для того чтобы выжить, человек должен встречать каждый день по отдельности и преодолевать его трудности, не думая о дне завтрашнем. Не решил ли и я видеть в каждом отдельном дне дар Божий, место, где я должен творить волю Божию? Уголовники выживали, принимая жизнь такой, какая она есть, приспосабливаясь к ее ударам, надеясь лишь пережить каждый очередной день, каким бы он ни оказался. Конечно же, мои устремления должны помочь мне оказаться более дальновидным. Каждый день должен быть для меня не просто препятствием, которое нужно преодолеть, промежутком времени, который нужно перетерпеть, вереницей часов, которые нужно пережить. Для меня каждый день исходил от Бога, вновь сотворенный и полный возможностей творить Его волю. Для меня каждый день был цепью мгновений и событий, которые я должен был вновь вознести Богу, освятить и вернуть Ему, храня полную верность Его воле. Этого требовало мое священство. Этого требует вера каждого христианина.