Он ведёт меня - [29]

Все это время я оставался спокойным. Если прежде мысль о подобном сотрудничестве огорчала и мучила бы меня, то теперь я не испытывал больше подобных страданий. Если так должно быть, значит так должно быть – с целью, известной одному Богу. Если же этого быть не должно, то этого никогда не случится. Мое доверие к Его воле и Промыслу было абсолютным; я знал, что должен просто следовать побуждениям Его благодати. Я был уверен, совершенно уверен, что когда придет время решать, Он поведет меня верным путем. Так и произошло. Когда следователь наконец попросил меня подписать соглашение относительно моей поездки в Рим, я просто отказался. Я не думал об этом поступке заранее; в сущности, до этого момента я просто со всем соглашался. Но вдруг этот поступок показался единственно правильным, и я совершил его. Следователь пришел в неистовую ярость и пригрозил мне, что меня сейчас же казнят. Я не почувствовал никакого страха. Должно быть, я улыбался. Я знал, что победил. Когда он позвал надзирателей, чтобы они увели меня – а я был уверен, что меня ведут на расстрел, – я шел с ними, словно они – служители Божией благодати. Я чувствовал Его присутствие в этот миг и знал, что Он ведет меня к будущему, предначертанному и уготованному мне Им самим. Ничего другого я и не желал.

Глава восьмая В пути

Лубянку я покинул, как выяснилось, не для того, чтобы отправиться на расстрел, а для того, чтобы начать долгое путешествие из Москвы в Сибирь. Я был преисполнен радости. Набитые в поезда для заключенных, словно скот, во время мучительного, казалось, бесконечного пути или загнанные, как стадо, в и без того уже переполненные и примитивные пересыльные лагеря или тюрьмы, мы содержались в ужасных, просто нечеловеческих, условиях – и все же я испытывал наслаждение уже от того, что снова нахожусь среди людей. К моему удивлению, при всем моем страстном желании общаться и разговаривать поначалу мне было трудно говорить с людьми. Я жадно и любопытно слушал, как разговаривают другие, но сам говорил мало. Казалось, мой ум находился где-то в другом месте; мне было трудно иногда даже уловить, о чем идет речь. Это был странный тип дезориентации, вызванный, как мне кажется, долгими периодами одиночного заключения и оборонительными навыками, которые выработал мой ум во время допросов. Поначалу попытки беседовать с другими заключенными вызывали у меня неподдельное напряжение. И все же меня радовало и поддерживало уже то, что я просто нахожусь среди людей и слышу, как они разговаривают. Я не знал точно, что ждет меня в конце этого путешествия и куда именно я еду, но в тот момент это не имело большого значения. Я все еще был заключенным, но чувствовал себя свободным и вольным. Казалось, будто я воскрес из лубянской могилы.

Я чувствовал, что буквально жажду известий о том, что произошло за те пять лет, пока я был в тюрьме, не говоря уже о текущих событиях. Я знал, что в мой последний год на Лубянке окончилась война в Европе. Колокола на соседней Красной площади восторженно звенели, и новость эта вызвала столько волнения и радости, что одна из надсмотрщиц радостно распространила весть об окончании войны среди заключенных. Это был один из немногих случаев за все эти годы, когда мне удалось узнать что-либо о внешнем мире. Поэтому теперь я страстно желал сведений о войне, о режиме, о других заключенных, о мире вообще. Я был невероятно любопытен, я почти попал в зависимость от всевозможного рода историй, даже от слухов. Привычка к сосредоточению, которую мне удалось выработать, пока я был в одиночном заключении, просто пала под этим градом информации. Мое внимание было постоянно рассеяно, даже когда я пытался молиться. Спокойная, глубокая связь с Богом, которую я переживал в тюрьме, периоды размышления и созерцания стали теперь более редкими и менее плодотворными.

И это не единственное, к чему мне пришлось приспосабливаться. Мое стремление видеть волю Божию в каждой ситуации, разыскивать и осознавать действие Его Промысла в каждом событии начало теперь снова приходить в столкновение с реальным миром. Во время молитвы и размышления мне легко было воображать себе грядущие события и то, как я буду стараться на них реагировать. В свете той картины, которую я рисовал себе в то время, мне легко было свободно и радостно устремляться в будущее с твердым решением принимать все, что бы ни уготовал мне Бог. Но будущее стало теперь настоящим и, как это всегда бывает, оказалось более неуправляемым и суматошным, чем это рисовалось мне в теории. Поэтому мой новый дух внутренней готовности находить, понимать и принимать Божию волю в любой детали каждой ситуации быстро подвергся суровому испытанию грубой действительностью реальной жизни. Другим словами, я был наедине с Богом, так сказать, на вершине горы, но теперь мне пришлось вновь спуститься на землю, в сумятицу, неразбериху и раздоры лагерей.

И, подобно Моисею, первым делом я обнаружил присутствие зла. Не в виде абстрактной идеи или философского понятия, но в виде безобразной действительности, безжалостной, грубой, беспощадно жестокой. Ибо большая часть моего путешествия по широким просторам русской степи в неустроенных вагонах поездов для заключенных и примитивных пересыльных лагерях прошла в обществе совершивших тяжкие преступления уголовников. Не политзаключенных, как я сам, но головорезов, населяющих российское дно, как, в сущности, я думаю, и любое дно в мире. Они были суровы, грубы и подлы, со своим собственным набором принципов, своими нормами поведения, своей системой ценностей. Сила и хитрость были теми добродетелями, которые вызывали у них восхищение; если совесть для них вообще что-нибудь значила, то лишь как свидетельство слабости. Они давно научились презирать ее и жить по собственному кодексу. Они были совершенно беспощадны, и им были незнакомы угрызения совести. Поэтому они бессовестно издевались над политзаключенными, попадавшимися на их пути; даже вооруженные охранники боялись слишком мешать им или противоречить.