Он ведёт меня - [30]

Чтобы убить, им было достаточно малейшего повода. Физическое насилие было для них просто способом завоевать господство над другими и внушить им страх. В их среде существовала определенная иерархия, основанная на силе, крутизне и бессмысленной жестокости. Но они объединялись против всех «других»; они держались вместе и вместе презирали любого, кто не был одним из них. Казалось, они особенно ненавидели и донимали политзаключенных. Они называли их предателями и тем самым как бы оправдывали свое к ним презрение. Поскольку же политические были в основном людьми образованными или бывшими партийцами, они клеймили их как «орудия НКВД». Все это, по их собственному кодексу, давало им своего рода право подавлять политзаключенных и жестоко обходиться с ними. Они не задумываясь, так, словно это было в порядке вещей, брали у них все что хотели из еды и одежды. На любую попытку сопротивления или противодействия они отвечали физическим насилием. Прав был тот, кто сильнее. Били же они безжалостно и немилосердно.

Криминальный мир, криминальное мышление были чем-то совершенно новым для меня. Все это меня ужасало и одновременно зачаровывало. Впервые я осязаемо ощутил силу зла и то, насколько всецело она может затмить силу добра. В подобных обстоятельствах порядочные люди были просто не ровня тем, кто лгал, крал, запугивал, избивал, проклинал и даже убивал без зазрения совести. Человек должен был бы отказаться от всего лучшего, что в нем есть, опуститься до уровня животного инстинкта, страсти и ненависти, для того чтобы хоть как-то тягаться с этими людьми или отвечать им в том же духе. Но даже и тогда он не смог бы с ними сравниться в том, что касается простого физического насилия или жестокости. Ибо ничто не способно было сдержать этих людей, они не чувствовали никаких ограничений, они привыкли к закону джунглей, где самый сильный и самый свирепый властвует, а более слабый выживает при помощи беспринципной хитрости. Они чувствовали себя уверенно и безопасно в том мире, который населяли, мире со своим собственным законом, правилами и ценностями, столь же абсолютными, как и любой из когда-либо созданных «моральных кодексов» – и в то же время совершенно извращенными.

Более того, свое господство над другими заключенными они считали чем-то самоочевидным, словно им испокон веков неким божественным законом было предписано править миром тюрем и лагерей. И именно высокомерие этого зла делало его таким страшным. От них не было никакого спасения, разве что самому стать столь же порочным и извращенным и отвечать им тем же. И некоторые политзаключенные в самом деле прибегали к этому, когда их численность позволяла. Но власть «дна» над этим тюремным миром построена на терроре, и ему свойственны как злопамятство, так и особое организационное устройство, которое позволяет им отплачивать своим врагам в другое время и в другом месте. Так, позднее в лагерях мне случалось видеть, как головорезы входили в барак, стаскивали с лежака политзаключенного, который вместе с друзьями избил некогда, в другом лагере, угрожавшего им уголовника, и затаптывали его насмерть, в то время как все остальные люди в бараке молча стояли потрясенные. Подонки хвастались своим умением мстить, из страха перед их возмездием власть их почти никогда и никем не оспаривалась.

Я видел нечто подобное в пермской тюрьме. Я практически не сталкивался с такими явлениями в последние пять лет на Лубянке, поскольку там заключенные содержались поодиночке и большинство узников Лубянки были политзаключенными. Но теперь меня вновь грубо водворили в этот мир. В вагон-заке, в котором я выехал из Москвы, я находился в одном купе с двадцатью ворами и уголовниками. Среди них я был единственным политзаключенным. Как только конвоиры втолкнули меня в купе, я оказался целиком на их милости. Они забрали мою запасную одежду и обменяли ее у надзирателей на еду – только для себя. Они откровенно подзадоривали меня, чтобы я попробовал что-нибудь сказать или сделать. Когда я взглянул на вожака их группы в немой ярости, он выругался, сказал мне, что ему не нравится, как я на него смотрю, и пригрозил, что его дружки изобьют меня и заставят подчиниться.

Это было грубое возвращение в реальный мир. Я испытывал физический страх, внутреннюю злобу и некоторое смятение духа. Эта ситуация, эти люди повторял я себе, составляют для меня сегодня волю Божию. Меня отнюдь не забавляли эти довольно печальные размышления, но я был в смятении. Не в состоянии даже помолиться или сосредоточиться, я сидел в углу купе вагон-зака и беспокойно наблюдал за происходящим вокруг.

Я думал о предметах первой необходимости. Я вдруг осознал, насколько мало мне приходилось заботиться о подобных вещах в прошлом. Даже в тюрьме такими вещами, как пища, кров и одежда – какими бы жалкими они ни были, – я был всегда обеспечен. В некотором роде, говоря словами Евангелия, мне не приходилось заботиться, что мне есть, что пить, во что одеться и где спать. Все это так или иначе давалось мне в монашестве, а также позже, на лесозаготовках и в тюрьмах Советского Союза. Мне же приходилось искать лишь Царства Божия и правды его! Теперь же, глядя на то, как заботятся о себе воры и уголовники в мире со своими собственными нормами и своей собственной «правдой», я начал думать о том, как же выжить мне. Сыны века сего были, конечно, догадливее сынов света. Как мне было выжить среди них? Для них не существовало ничего, помимо этого мира и этого мига. Они выживали, потому что научились выживать. В искусстве выживания они были мастерами. Не ограниченные рамками цивилизованного поведения или совести, они делали своей жертвой всякого, кто был слабее, и мстили обществу грабежами и насилием. В их представлении общество было у них в долгу. И этот долг они у него забирали. Только и всего.