Он ведёт меня - [26]

С другой стороны, следователь становился все смелее и увереннее. Он был настолько уверен, что я на пути к сотрудничеству, что даже предложил мне девушку, на которой я мог бы жениться. Мне удалось убедить его, что вследствие всей моей прежней священнической подготовки я не гожусь для брака, и что едва ли это будет справедливо по отношению к девушке. Казалось, он счел это логичным, и этот спор я выиграл. Затем он предложил, чтобы, раз уж я хочу остаться священником, я примкнул к Православной Церкви. Он объяснил, как легко он мог бы это устроить, а также позаботиться о том, чтобы у меня была трибуна, с которой я мог бы поносить Папу. Он подчеркнул, что Православная Церковь в отличие от Католической осудила фашизм и помогает правительству в борьбе с тоталитаризмом. Папы же совершали нападки на коммунизм, в особенности Пий XII, который, несомненно, втайне сочувствует Муссолини и Гитлеру. Это привело к долгому спору на тему Церкви. Наконец мне удалось убедить его, что для меня Католическая Церковь значит, по меньшей мере, столько же, сколько для него Коммунистическая Партия. Я отношусь к ней с той же верностью и преданность, с какой он относится к Коммунистической Партии. Я ничего не могу с этим поделать: это часть меня. Поэтому мы согласились не соглашаться, и я почувствовал, что выиграл еще один раунд.

Все это время я все больше и больше приходил в уныние. Какие бы маленькие победы я ни одерживал, я знал, что всего лишь оттягиваю неизбежное. В молитве я просил о мудрости и отваге, которые позволили бы мне достойно встречать каждый новый спор, и все же глубоко внутри я знал, что все это одна большая ошибка. И все же всякий раз, как я оказывался на грани того, чтобы положить конец происходящему, чтобы занять какую-то твердую позицию, я вновь сталкивался с тем ужасным моментом, когда нужно принять решение, со своей слабостью – и в конце концов с нерешительностью. Я не мог сделать этого. И я знал, что с каждым разом, как я приближаюсь к этому решению и не могу принять его, мне становится все труднее решиться на это в конце.

И однажды тьма сомкнулась вокруг меня. Возможно, это произошло от изнеможения, но я дошел до отчаяния. Я был подавлен безвыходностью ситуации. Я знал, что моя способность оттягивать решение почти исчерпана. Никакого выхода я не видел. Да, я отчаялся в самом что ни на есть буквальном смысле этого слова: потерял всякое чувство надежды. Я видел только собственную слабость и неспособность остановиться ни на одной из двух имеющихся у меня возможностей – на сотрудничестве или на казни. Последнее время никаких упоминаний о лагерях не звучало; следователь говорил мне, что должен докладывать своему начальству о моих успехах в сотрудничестве с ним; он говорил о казни так, словно это произойдет, стоит им только захотеть. Но не мысль о смерти беспокоила меня. Иногда я даже подумывал о самоубийстве как о единственном решении этой дилеммы. Да, это было нелогично, но таковы безысходность и отчаяние. Главное место в моем сознании занимала безнадежность всей ситуации и мое бессилие с ней справиться.

Я не знаю, как описать этот момент при помощи слов. Я даже не знаю точно, сколько этот момент длился. Но я знаю, что когда он миновал, я испытывал ужас и недоумение. Я знал, что перешел все границы, переступил предел, за которым был такой пароксизм черноты, какого я никогда прежде не знал. Это чувство было очень реальным, и меня бросило в дрожь. Мне было страшно и стыдно, меня охватило новое чувство вины и унижения. Мне приходилось бояться и раньше, но теперь я боялся себя самого. Я знал, что мне случалось падать и прежде, но то было окончательное падение. То было отчаяние. На этот единственный миг черноты я утратил не только надежду, но и последние остатки своей веры в Бога. Я стоял один в пустоте и даже не подумал и не вспомнил о том единственном, что всегда направляло меня, что было моим единственным источником утешения во всех других падениях, моим последним прибежищем: я потерял из виду Бога.

Поняв это, я тут же, в страхе и трепете, прибег к молитве. Я знал, что немедленно должен броситься искать Того Бога, о котором забыл. Я должен был просить Его о том, чтобы этот миг отчаяния не сделал меня недостойным Его помощи. Я должен был молиться, чтобы Он никогда больше не позволил мне забыть о Нем и перестать доверять Ему. Я ссылался на свою беспомощность встретить будущее без Него. Я говорил Ему, что мои собственные силы теперь не могут мне помочь, и Он – моя единственная надежда.

И вдруг меня утешила мысль о нашем Господе и Его борении в Гефсиманском саду. «Отче, – сказал Он, – если возможно, да минует Меня чаша сия». В саду на горе Елеонской Он тоже познал чувство страха и бессилия Своего человеческого естества, столкнувшись со страданием и смертью. Не один раз, но трижды просил Он об отмене или смягчении Своего тяжкого испытания. Но каждый раз Он завершал Свою молитву актом полной отдачи и подчинения воле Отца. «Не как Я хочу, но как Ты». Это было не просто согласие с волей Бога; это была полная самоотдача, освобождение от всех человеческих страхов, всех сомнений по поводу собственной способности выдержать страдание, от последних капель