Он приехал в день поминовения - [36]

— Что же вы не предупредили? Я отвез бы вас на машине.

Жилю не следовало это говорить: Алиса тут же метнула на него недовольный взгляд.

— В такой день вас было грешно беспокоить. Я доехала автобусом. Фамилия кузины Анрике, а не Мовуазен. Она жена почтальона.

Алиса позвонила прислуге — пусть подает второе — и досадливо уставилась на скатерть. Для Жиля, напротив, краткий антракт этого вечера кончился: его вновь захватила драма, участником которой он стал с самого приезда в Ла-Рошель.

Ему тоже не раз хотелось побывать в Ниёле, где родился его отец. Еще накануне, по дороге в Энанд и обратно, они проехали через эту деревню.

— Она хорошая женщина, — продолжала Колетта. — Сразу меня узнала. Тем не менее пригласила в дом, угостила стаканчиком «пино». Похоже, Мовуазен обещал кое-что оставить ее детям. Их у нее шестеро.

Алиса с трудом скрывала нетерпение. Вся эта история с Мовуазенами ей наскучила. Но Жиль, поглощенный своими мыслями, ничего не замечал.

Он провел немало вечеров в спальне дяди, на его месте за бюро с цилиндрической крышкой. Он просиживал там долгие часы, силясь понять, разобраться.

Он нигде не нашел портрета Октава Мовуазена — покойник терпеть не мог сниматься. Лишь у тетки Элуа он наткнулся на фотографию обоих братьев — Октава и Жерара, сделанную в те времена, когда старшему было лет десять. Снимок выцвел, черты расплылись. Отец Жиля был выше ростом, но уже тогда чувствовалось, что волевое начало представлено Октавом: голова массивная, фигура коренастая.

Какой же была подлинная жизнь этого человека? Существование родителей Жиля сводилось к погоне за грошом, за хлебом насущным, к вечным заботам, как починить обувь, на что одеться.

А дядя один в особняке на набережной Урсулинок…

Какое чувство двигало им, когда он женился на Колетте? Что у них сложились за отношения? Были ли они когда-нибудь по-настоящему близки?

Жиль отвел глаза. Возникнет ли эта близость у них с Алисой?

Тетка продолжала:

— Я вам не надоела, Алиса?

— Что вы, тетя!

— Мовуазен действительно каждую неделю наезжал к кузине Анриетте, и она не раз спрашивала себя — зачем. Она живет в довольно обветшалом доме на берегу моря. Все ее односельчане хорошо знали эту машину: она останавливалась на обочине, Жан оставался за рулем и читал газету. Мовуазен входил в дом и, кажется, даже не давал себе труда поцеловать детей. Он их просто не замечал. Только когда они слишком шумели, он хмурился, и мать выставляла их на улицу. Он не привозил им ни конфет, ни шоколада, ни игрушек — даже под Рождество…

Жиль наяву переживал сцену. Он забыл о еде, и Алиса впервые изобразила на лице улыбку покорной жены.

— В дверях он осведомлялся: «Все в порядке, Анриетта?» — и садился у камина в плетеное кресло с зачиненными веревочкой прорехами… По-моему, это кресло его отца — недаром он не позволял купить новое… Потом раскуривал трубку или сигару. Котелок с головы не снимал. Если кузина порывалась оставить работу, он бросал: «Занимайся своим делом…» Эти визиты вошли у него в привычку. Случалось, он приезжал и находил дом запертым. Тем не менее, вернувшись, мадам Анрике заставала кузена на обычном месте: он знал, что окно, выходящее в сад, плохо закрывается. Он почти всегда молчал. Лишь изредка задавал самые простые вопросы, вроде: «Сколько сняла в этом году фасоли?» Или интересовался кроликами… Я спрашивала себя, Жиль, неужели он никогда не заговаривал о своих делах. Ведь так редко встречаешь человека, который ни с кем не общается!

Не о том же ли думал и Жиль, когда сиживал в дядиной спальне? Ему тоже казалось, что в этой нечеловеческой глыбе неизбежно должна обнаружиться трещина.

Даже страсть к деньгам или к власти, которую они дают, не объясняла, на взгляд Жиля, такого беспощадного одиночества, такого отказа от всякой разрядки, от всякой раскованности.

И вот, благодаря интуиции Колетты, они теперь знают, какую разрядку позволял себе Мовуазен. Он уезжал в деревню, в лачугу, где родился и провел детство, садился там в отцовское кресло и молча, не двигаясь, час-другой жил жизнью бедной семьи.

Как-то раз, однако, он заметил, хотя Анриетта не очень-то поняла — к чему: «Жаль, что твои дети не Мовуазены…»

В противном случае он, несомненно, завещал бы состояние им, а не племяннику, которого никогда не видел…

— А что нового здесь, Жиль?

— Ничего существенного.

— Эксгумация будет?

— По-моему, да.

Они кончили обедать. Тетка поднялась.

— Прошу прощения, что помешала. Поверьте, Жиль, мне лучше есть одной наверху, как раньше. Я настолько привыкла к одиночеству…

Жиль упрямо покачал головой.

— Вы так веселились, когда я пришла!.. Ну, мне пора наверх. Доброй ночи, Алиса! Доброй ночи, Жиль!

Он ждал момента, когда ее, как всегда, чересчур горячая рука опять окажется в его руке. Потом, когда Колетта ушла, наступило молчание. Алиса вздохнула. Жиль все еще стоял посреди столовой, и, взглянув на него, она, видимо, инстинктивно почувствовала, что сердцем он с теткой — провожает ее по лестнице, поднимается с ней наверх, что все эти истории с Мовуазенами вновь захватили его.

— Поиграешь мне еще?

Жиль воспользовался случаем, сел за рояль, пробежал длинными пальцами по клавишам, и гостиную огласили меланхоличные и страстные пассажи Шопена.