Он говорит - [58]

А корейское радио это было странное, с экономией на заглавиях. Так диктор и говорил: „Сейчас вы услышите заметку“. Подождёт немного и говорит „Заметка“.

Всё бы хорошо, но стала на меня заглядываться секретарша. Ничего такая, бойкая, мне тоже понравилась. Но она нравилась главному редактору с их стороны. И случилось оттого какое-то напряжение в наших братских социалистических отношениях. Запад, восток, всё едино тварь человеческая об одном мыслит. Только воплощает по-разному. Это ведь у нас всё просто — запер кабинет, поднос с кофе в сторону — и на диван, а там у них это было обставлено очень сложными церемониями. Не просто поднос в сторону, а с тремя приседаниями. Как-то не учёл я этой специфики, и через недельку мне позвонили из Конторы.

— Извини, Василий Петрович, тут какая-то накладка, культурное непонимание, мы тебя пока в резерв отводим.

Ну, я недолго горевал. Собрал вещички, сдал ключи, да и пошёл на волю. Дверь закрываю, а сам слышу, что в приёмной бормочет наша радиопередача из репродуктора. Новая, уже без меня сделанная, и говорит там диктор задушевно: „Двое рабочих — Пак Сон Чи и Ли Сын Мун работали на валке древ. И на них упало древо. Их отвезли в советскую больницу, и советские врачи спасли их. Ли Сын Муну советские врачи перелили крови даже больше, чем у того было раньше“.

По-разному, говорю, люди говорят. Хоть и думают об одном и том же».

И потом он говорит: «Смекалка — незаменимая вещь. На флоте так в особенности — я в училище попал после войны, некоторые курсанты ещё с медалями ходили, особенно, если кто из местных, ленинградских. А жили голодновато — не то, что сразу после Победы, но всё равно тарелки оставляли как мытые.

Летом те, кому ехать некуда было, оставались в казарме.

Можно было выписать увольнительную в город, да и идти по своим делам.

Так мы устроились на молокозавод. Молокозаводу нужен был для каких-то своих целей чистый песок, вот надо было его возить с карьера — разбитый грузовичок ещё с дырками от пуль, да мы трое с лопатами. Нам что понравилось на этом молокозаводе — там подъедаться было можно. То есть, к молоку тебя, конечно, не подпускали, а вот масло кое-где на ёмкостях перед очисткой оставалось, да и сыром можно было разжиться. Но правило строгое — никакого хлеба. Поймают с хлебом, и пинком за ворота. Потому как если молоко где скиснет, так убытку на тысячи рублей.

Мы неделю в этом раю жили, пока чёрт не дёрнул нас показать смекалку. И всё дело в том, что увидели мы на нашем песчаном карьере экскаватор. Хороший, мощный, ещё ленд-лизовский — да только копается он по своим делам, и до нас ему дела никакого нет.

И вот тогда мы, ребята технически подкованные, сняли аккумулятор с грузовика, привертели его в другое место, но сам ящичек не тронули. И вот в этот ящичек как раз входила небольшая головка сыра. Сейчас, может, на такую никто и не взглянет, но тогда время другое было. И вот за эту головку экскаваторщик стал нам засыпать песком весь кузов минут за пять. А потом мы ещё купались, да курили, чтобы уж совсем быстро не приезжать. Да и шофёру это в радость было — ему чем больше поездок, тем лучше.

Это уж совсем рай был, да сгубила нас зависть. Оказывается, шофёрский лишний червонец старыми стал обидой его братии. Они-то на нас настучали. Но смекалка и тут нас спасла — дружок мой Никифоров, красавец, он потом стал командиром БЧ-5 на атомной лодке, от рака умер в восемьдесят восьмом… Ну так вот, он красавец был, в первый же день подбил клинья к секретарше, она-то нас и предупредила.

Мы даже аккумулятор на место ставить не стали, забили короб всякой дрянью, да в электролите — так что поимщики наши долго матерились, всё отчиститься не могли. А нам и заботы нет — уже учебный год начался.

И мы такие сытые, гладкие, две недели сыр ели, да пахтой намазывали. Правда, ни у кого отцов нет, а у половины и матерей».

Затем он говорит: «А я в Америку поехал, к брательнику своему. Дело молодое — двинулись мы через всю страну в Лос-Анжелес, всё хорошо, все правила движения прямо на дороге написаны, да только у них светофоры не перед перекрёстком, а за ним — очень я за братца переживал, даже глаза закрывал. Это меня сперва немного путало, но потом пообвык. Приехали туда — всё как положено, бульвар, следы былой славы на асфальте, закат в океане. Брательник мой спать пошёл, а я решил прогуляться — да только оказалось, что в местных барах больше трёх рюмок не наливают. Дальше, говорят, с вами может неприятность случиться, да ещё вы и на машине не поедете. А как скажешь, что я машины водить не умею, так на тебя смотрят, будто ты сказал, что у тебя ног нету.

Ну и стал я перемещаться от бара к бару, да только места вокруг меня становятся всё пустыннее и пустыннее. Поля какие-то, с одной стороны, уже ввиду голубятня, с другой — склады. Жалкая лампочка горит, будто свечка на могилке, и тут вижу, что стою перед баром, а там негры, человек пять или шесть. А один пошёл ко мне, что-то лопочет, да я ничего не понимаю.

Сделал ему рукой так, дескать, отвяжись.

Ну, тут он мне нож показал — это язык интернациональный, это мы с пониманием. Недолго думая, я ему сразу с ноги и двинул. Так он собака, лёжа меня за штаны ещё укусил. Тут уж я ещё добавил.