Окраина - [16]
Дальнейшие операции уже чисто профессиональны; часть из них производится во дворе: мясник подвешивает тушу на крюк, потрошит ее и чистит кишки способом, который вызывает у усатого дяди восхищение и немножко зависть, смешанную с сожалением, зачем сам не додумался до этого в своей деревне под Марселем. Мясник попросту засовывает один конец кишки в другой и выворачивает наизнанку, причем для ускорения дела льет в кишку воду. Другая часть работ вершится на кухне. Впрочем, ничего особенного там не происходит. В огромном котле варится огромная голова, в другом — легкие, сердце, печень, селезенка — в общем, потроха. Когда операции во дворе завершены и дети уже лакомятся мозгами, смешанными с рублеными яйцами, надзор над процедурой варки берет на себя опять же французский дядя. Он подкладывает в огонь уголь, дрова, поднимает крышки, и все это под настороженным взглядом супруги.
— Не люблю я, когда он с печкой возится, — поясняет та. — Из-за него нас с самого начала чуть не выставили из Лома[16]. Вообразил, ce radin de cul terreux, de cambrousse[17], что сосед, с которым у нас общий сарай, ворует наши «домовые»[18], и не придумал ничего лучшего, как просверлить в них дырки и насыпать туда динамиту. Только я затопила, весь дом как содрогнется, а печка через всю квартиру на улицу вылетела, и в ту же минуту бабахнуло у соседа, будто мы сговорились взорвать все к черту. Пожарников съехалось — из самого Литвинова и Моста, и разговоры пошли: мол, это немцы мстят, которых оттуда выселили. Пришлось договариваться с соседом, чтоб отвечать одно и то же — мол, наверное, в обрезки крепи случайно попал динамитный патрон…
Если у читателя сложилось впечатление, будто мы перевели французского дядю на запасный путь торжества, то это впечатление неправомерно. Дядя, правда, уже не главное действующее лицо, но свою роль — роль человека, без которого невозможно обойтись, — он не желает ни оставить, ни уступить другому, ибо другой обязательно испортит если не все, то многое. На доску, размерами далеко превосходящую стол, дядя гигантской вилкой выкладывает горы дымящегося, трепещущего мяса. Ароматный пар заполнил всю тесную кухоньку, как туман, и ориентироваться в нем довольно трудно. А дядя просто великий маг (слово «великий» относится исключительно к «магу», сам-то дядя весьма невелик); он снова вытаскивает из-за голенища свой марсельский нож, и речь его лаконична:
— Хлеб!
Мать Франтишка оделяет всех уже нарезанными ломтями хлеба.
— Тарелки!
Тут все выстраиваются полукругом у стола — в одной руке хлеб, в другой тарелка, — и дядя, отрезая своим марсельским ножом, кладет каждому по кусочку печени, сердца, языка, жирного мяса с головы. Дядя живет в убеждении, что самый торжественный акт — набивание колбас. Но это — заблуждение, оно опровергается тем, что мы сейчас видим. Ибо именно то, что мы видим, и есть главный акт, главное действо, апогей, и с этого момента все приобретает уже нисходящую тенденцию, причем совершенно безразлично, что считать эпилогом — нарезание сала, жарение шкварок или хлебание бульона. То, что разыгрывается сейчас, можно сравнить с рождественскими праздниками, апогей которых в самом начале — в сочельник. Может показаться невероятным, но таким сравнением мы словно вызвали на сцену духовное лицо. Явление фратера Северина из недальнего францисканского монастыря приводит присутствующих буквально в шоковое состояние. Минориты, «меньшие братья», чья обитель расположена на самой границе еще Пражской области, но отчасти как бы уже и Кладненской, — редкие гости в этих безбожных пределах. Живут они, замкнувшись «в доме сердца своего», не обременяемые вмешательством окружающего мира, и сами в ответ не обременяющие этот мир со всеми его революционными переменами. Жители окрестных деревень называют их всех огулом «квардианами»[19] — просто потому, что никому неохота разбираться в иерархии этого непонятного островка на невысоком холме, утопающего среди бескрайних пашен, аллей и проселочных дорог. Занятая повседневными заботами, братия вряд ли имела возможность изучать историю жизни простого юноши Франциска из Ассиз, который на переломе двенадцатого и тринадцатого веков, отрекшись от всех благ и удовольствий, взялся за поиски бога и начал проповедовать в Египте и Палестине без каких-либо помех со стороны тамошних мусульман, хотя именно в то время там совершался уже пятый крестовый поход. Мы вправе сомневаться, что брату Северину были известны эти факты. В чешской литературе укоренился обычай изображать служителей церкви в виде предающихся чревоугодию ненасытных обжор и пьяниц. Поэтому у читателя могло возникнуть подозрение, что брат Северин появился на вышеописанном пиру в надежде принять в нем участие, но это подозрение не имеет под собой никакого реального основания. Напротив. Францисканец долго извинялся, отказываясь от угощения с жестами, выражавшими ужас, и передал просьбу настоятеля монастыря, брата Бартоломея: не будет ли кто-нибудь из семьи «так добр потрудиться и вывезти ту самую мебель из монастырских помещений».
