Окраина - [14]

. (Ах да, увлекшись повествованием о забое свиньи и об участниках этого действа, мы забыли упомянуть, что семья Франтишка была в Уезде частицей островка переселенцев, которые в тридцать восьмом году бежали из пограничья внутрь страны, чтобы, как выразился отец Франтишка, в школе его детей не называли так, как называли его самого: «Tschechische Schweine»[10].) Комедия началась еще в поезде. Когда перед прослезившимися земляками открылась причудливая линия Чешского Среднегорья, наш «коммерсант» воскликнул с наигранным восторгом: «Боже, как прекрасны Крконоше! И эти горы хотели отнять у нас немцы!» После такого патетического возгласа отцу Франтишка понадобилось срочно завязывать шнурки на ботинках — он прятал лицо от земляков, которых этот возглас покоробил. Ведь он прекрасно знал, что в то самое время, когда беженцы грузили на свои телеги клетки с кроликами, комоды, будильники и швейные машинки, Ян Линднер постигал в Вене искусство розничной торговли, а позднее, в своей лавке в Пражском Граде, наклеивал по ночам на большие листы талоны от продовольственных карточек и с удивлением убеждался, что годовой оборот его «GEMISCHTE WAREN»[11]составляет миллион. Но в конце концов, кому-то надо было заниматься и этим… Стоя в группке земляков, приехавших навестить родную деревню, перед фотографом, пригнувшимся за своим штативом и спрятавшим голову под черным сукном, Ян Линднер страшно нервничал: как бы его спутники не смешались с обступившими их престарелыми туземцами и новыми поселенцами. Поэтому, как только аппарат щелкнул, Ян Линднер развязал рюкзак и начал предлагать свой товар. Мы сказали «свой», но точности ради добавим, что костяные гребни, пуговицы и всякого рода пряжки были поставлены Линднеру его венским зятем, который, как это ни странно, во время войны сколотил себе на них состояние. Торг был успешным. Сегодня мы сказали бы, что, приговаривая: «Заграничный товар!», Ян Линднер опередил время, ибо он, без сомнения, первым в нашей республике изобрел эту волшебную формулу и с ее помощью воздействовал на доверчивые души. Хоть и был он розничным торговцем, однако никаких иллюзий относительно ценности послевоенных денег не питал и обменивал роговые гребни на мерки яблок, пуговицы на груши, пряжки на огромные запотевшие сливы. Часть своей галантерейной дребедени он предусмотрительно оставил — для вознаграждения земляков, которые на обратном пути тащили до станции его мешки с плодами «сада Чехии»{24}, «этого земного рая»{25}. На что он затем в своей лавчонке сменял это редкостный в послевоенной Праге товар, нам неизвестно.

Если мы отозвались о французской тетке как о «простой душе», то это определение было справедливо только до прибытия Яна Линднера. Ибо, едва сей «коммерсант» с тесной улочки в Граде чешских королей появился в доме, она, под шипение пара и лязг мясницких ножей о точило, обратилась к нему:

— Ну, Енда[12], как дела в лавке? По-моему, у вас ее скоро отберут.

— Да что вы, золовушка, такую лавчонку-то! Много им с нее прибыли, — попыталась мать Франтишка внести примирительный тон, однако Линднер на такую игру не пошел.

— Отберут? Кто это отберет? Вы хотели сказать — отберем? А то бы ведь остались во Франции! Там вы хозяйство арендовали, здесь вам все в руки поплывет! И без всякого труда…

В сопоставлении с последующим развитием событий обе стороны имели весьма романтические представления о будущем. Но тогда это было неудивительно, тогда было достаточно честных, преданных коммунистов, работяг, которые в самом дальнем уголке сердца лелеяли надежду на очень простенькую замену — жилья, положения, оклада, — и столько же находилось наивных мелких хозяйчиков, владельцев кирпичных заводиков, изготовителей разноцветных настоек и повидла, которые по той же самой причине смертельно ненавидели коммунистов, представляя себя уже чуть ли не переселенцами в покрытые плесенью стены бывшего Жидова двора.

— А мы что, не работаем? Мы на шахту только деньги получать ходим?

— А я, по-вашему, хожу в лавку газеты читать? И работаю я не восемь, а восемнадцать часов в сутки, зато я — свободный человек, тружусь на своем, для себя. Вот чего вы никогда не поймете.

— Ну да, куда уж свободнее. Годами ходите через Град, но так заняты, как бы побольше капиталу зашибить, что не нашли времени даже в костел заглянуть!

Тетя не знала, что правильнее было бы сказать не «костел», а «собор».

Тут необходимо пояснение. Через год после освобождения тетя, дядя с усами а-ля Пуанкаре, Франсуа — в ту пору еще с женой-француженкой, — Роже, их сестра Людмила (единственная из теткиных детей носительница чешского имени, потому что была старшей и родилась еще в Чехии), ее муж и две дочери собрались вместе с семейством Франтишка исполнить патриотический долг и посетить Пражский Град. Если б они не так шумели — им чужда была робкая застенчивость жителей бывшего протектората Böhmen und Mähren[13] — и не пахли бы так нафталином и если б их было не так много, они напоминали бы сцену из оперы Дворжака «Якобинец»{26} — оставалось только пропеть: «Много лет, ах, сколько лет мы скитались на чужбине». Проводником, естественно, был избран торговец смешанными товарами. Но он осрамился, позорно осрамился. Они долго ходили вокруг громады собора св. Вита, этого фантома готики, десять раз обошли, да так и не отыскали входа; это рассердило французскую тетю.