Окна, открытые настежь - [40]

А еще Виталий знал, что Жаклина немножко влюблена в него: всегда при нем заливается краской и сразу же хорошеет.

Увидев Виталия, она чуть было не убежала с трибуны, но кое-как овладела собой и дрожащим голосом продолжала:

Вьетнамские джунгли далекие

Я бережно в сердце храню.

Подружки мои темноокие,

Для вас эту песню пою.

Пускай за хребтами за горными

И вам улыбнется наш день,

Пошлю я вам вместе с моторами

С моей Украины сирень…

«А ничего, — подумал Виталий, — несмотря, как говорят, на отдельные недочеты. Конечно, «пою» и «храню» — не роскошная рифма, но главное — искренне».

Кошкин декламировал в своем стиле. Его опус кончался так:

Мой мотор для Вьетнама —

                                          не пришелец, не гость.

С корабля сойдет — приступит

                                               к работам.

Народу на радость,

                              зато на злость

Империалистическим кашалотам.

Виталий сделал каменное лицо, и Женя успокоенно отвернулась от него. А вот с прозой произошел небольшой конфуз. Шофер из автотранспортного цеха принес новеллу. Никто не успел ее прочитать — кружок парень раньше не посещал. Первую же фразу присутствующие встретили дружным хохотом:

«…Партизанский отряд имени Хо Ши Мина пробирался на лыжах сквозь дремучие джунгли»…

— Вот опять мы в трамвае! Просто ужас, если подумать, сколько времени мы тратим на трамвай!

— Это, Женчичек (Виталий тоже теперь иногда называл ее, как Борис), зависит от того, как смотреть на вещи. Ведь можно сказать совсем иначе: «Вот и опять мы в трамвае. Опять вместе. Как это замечательно — мы так долго будем ехать с тобой в трамвае!» Садись. Вон есть место.

— Не хочу. Помнишь, мы так же держались с тобой за один поручень. Это было перед тем…

— Как купить Диме электробритву!

— Эх, ты! Перед тем, как ты сказал, что любишь меня!

— С того времени я обожаю электробритвы, хотя бреюсь обычной… Смотри, уже площадь Руднева. Ты сейчас очень красивая.

— А ты всегда красивый. В тебя все девчата влюблены. И эта Жаклина, что читала сегодня стихи… Думаешь, я не заметила, как она покраснела, когда тебя увидела? Она, кажется, электрик у вас в цехе?

— Да. Толковая девчонка. А я не знал, что она пишет стихи.

— А если бы знал, влюбился бы?

— Чудачка! Разве могу я отвечать всем на их чувства?

— Ого! Да ты у меня хвастунишка! К сожалению, ты не преувеличиваешь… Не представляю себе девчонку, которой ты бы не понравился. Ничего не поделаешь: счастливое единство содержания и формы.

— Хватит тебе!

— Нет, я серьезно. Даже твои хлопцы… ну, те, что из твоей бригады… Они тоже все в тебя влюблены.

— Какие глупости! Просто я кое в чем разбираюсь лучше, чем они. И годами постарше. Что ни говори, демобилизованный воин.

— Я наблюдала, какими глазами смотрел на тебя Жора, когда ты рассказывал что-то об армии, о том, как ваша часть спасала рыбацкую деревню во время наводнения…

— Здравствуйте! Так это же вся часть, а не я.

— Не кокетничай, пожалуйста. Кокетничать скромностью — худшая нескромность.

— Ну хорошо. Пусть будет по-твоему: все живущее на нашей планете пребывает в постоянном состоянии влюбленности в меня, испытывая авансом чувство ревности к марсианам.

— А Юлик, тот Юлик Турбай, которому ты объяснял что-то на чертеже? Он бросится за тебя в огонь и воду… Что же тогда говорить о девчатах?

— Еще слово на эту тему, и я перехожу в контратаку.

— Я абсолютно спокойна. Моя незаметная внешность спасет меня от подобных атак.

— Ты уверена? Так знай: этот самый Юлик Турбай при двух свидетелях заявил, что за всю свою жизнь (а прожил он на свете целых девятнадцать лет!) не видел таких глаз, как у тебя.

— Э-э! Если уж начинают говорить комплименты по адресу отдельных деталей…

— Глаза — это не деталь. Это ключ к человеку! Знаешь, какие у тебя глаза, когда ты слушаешь своих кружковцев?

— Знаю. Испуганные.

— Немножко есть. Но это не главное. Они трогательно нежны и с примесью чувства ответственности. Как у положительной героини из фильма производства Киевской киностудии.

— Ты не можешь без шпильки. А я и уши развесила!

III

Дома их ждала записка Миколы Саввича. Там было несколько слов: «Дорогие потомки! Вы, конечно, забыли, что обещали со мной пообедать. Но дело не в этом. Два раза приходил мастер, с которым я договорился о двери, а вы до сих пор не дали высокой санкции — пробивать ее или нет. Он еще заглянет на той неделе. Так что сообщите свои соображения, хотя бы по телефону. Виталик! Я вспомнил, что ты будешь готовиться к диспуту о Человеке Будущего или что-то в этом духе, и передаю тебе один фантастический роман западногерманского автора…»

— Какой роман? — спросил Виталий у тещи.

— Я и забыла! — спохватилась Катерина Марковна. И принесла из другой комнаты книжку карманного формата в яркой глянцевитой суперобложке. — Хотела посмотреть, о чем здесь, а это по-немецки…

— «So wird kommen», — прочитал заголовок Виталий. — «Так будет». А еще лучше: «Это придет», — перевел он.

— А ты откуда знаешь немецкий? — подозрительно спросила тетя Лиза.

— Я и по-французски могу, — улыбнулся Виталий. — И немного по-английски…

— Ого!

— Это еще не «ого». Отец и эти языки знает (кстати, гораздо лучше, чем я!) и славянские: польский, чешский, болгарский.