Окна, открытые настежь - [42]

Так распинались фалангисты, а их фанатики-барды мутили мирный эфир трескучими, как электрические разряды, песнями. Эти песни подхватила толпа, которая совсем недавно была народом. Она быстро заучила на память эти грубые песни. Стала их выкрикивать, маршируя под окнами Храма Мудрости, Счастья и Красоты, где помещался Совет Мудрых.

Вот одна из этих песен:

Не дадим, не дадим, не дадим,

Неземлянам ни пяди земли,

Победим, победим, победим

Мы, земной красоты короли!

О, планета,

Чудо света!

Плохо где-то? —

Плюнь на это!

Все равно ведь летит

              наша жизнь

              в пустоту, как комета!

— Хватит… Да ну его… Противно! — крикнула Женя и выхватила из рук Виталия книжку.

Виталий взял у нее роман и прочитал эпилог.

Фалангисты одержали победу. Неспособный сопротивляться их грубой силе, президент сдал бразды правления и ушел на покой. Единомышленники отреклись от него. И вот, не в силах сдержать стариковских слез, смотрит он в гигантский телескоп на звездное небо. Он видит багряный диск обреченной планеты, где нет уже ничего живого, а на Земле сияет искрометными огнями всепланетный праздник Красоты.

Вот и все. Виталий и Женя безмолвно сидели на кровати. Они чувствовали одновременно и досаду и необоримое желание задушить автора своими руками.

Четыре удара стенных часов не напомнили о сне. «Так вот оно как, — думал Виталий. — Призрак счастья? Фата-моргана? Мираж? А в действительности между пещерным человеком и властелином мира никогда не будет разницы? Изменится одежда, станут тоньше художественные вкусы, а существо останется шкурным? А идеалы будут жить лишь в сердцах исключительных личностей, таких, как одиночка президент?»

— Хорошо бы иметь такой психологический рентгеновский аппарат, — сказала задумчиво Женя, — чтобы навел на человека, просветил насквозь все его мысли — и не надо загадывать. Тогда бы я точно предсказала: спасут наши потомки, в случае надобности, своих соседей с гибнущей планеты или, как в этом романе… Хотя нет, ни за что не воспользовалась бы этим аппаратом, если бы он даже существовал. Не рискнула бы никого «насквозь просветить»…

— Даже меня? — спросил серьезно Виталий.

— Даже тебя.

— Боишься «сюрпризов»? Не веришь мне?

— Верю. Но все-таки немножко боюсь. Понимаешь… вот Борис и ты… вы будто созданы для того, чтобы подбадривать таких, как я. Вдохновлять их на что-то большое, не будничное. И вдруг бы я узнала, что твой оптимизм не целительный бальзам, а всего лишь гуманное желание уговорить слепца, что он зрячий. А где-то в глубине души и тебя тоже терзают сомнения… Ты ответь мне, — настаивала Женя, — уверен ты или нет, что этот немец в своем романе оклеветал человечество?

— Конечно, оклеветал.

И Женя увидела, что глаза у Виталия стали из мягких стальными.

— Сомневаться в человечестве — это так же глупо, как сомневаться в целесообразности жизни. Чайковский, переписываясь с фон Мекк, очень зло обрушился не то на Шопенгауэра, не то на Ницше. Не нравится, мол, вам, майн герр, земное существование, сделайте одолжение, повесьтесь. Но не убеждайте других в бесполезности жизни, собираясь прожить до Мафусаилова возраста…

Разве это не касается и веры в будущее? Что значит — верить или не верить в него? Надо быть круглым идиотом, чтобы воспитывать детей… насаждать леса… писать стихи… морочить себе голову разными открытиями и не быть уверенным, что все это необходимо кому-то. И не «кому-то», а людям, которые оценят, поймут…

Конечно, легче всего зажмурить глаза, заткнуть уши и бубнить, как шаманскую молитву: «Будет все хорошо, будет все хорошо!» Или скорчить умную рожу и презрительно изрекать: «Ничего не получится. Как было, так будет!»

Меня тошнит и от того и от другого. Какое бы там ни было это самое будущее, а я хочу действия. Ощутимого. Видимого. И поэтому не желаю пялить глаза на каждого, кто объявляет себя провозвестником будущего и отыскивает в нем разные умилительные черты. Куда полезнее присмотреться к таким, как Величко, и решить, что нам делать с его, извините, «чертами». Ведь не растворятся они сами по себе в наших сладких речах. Или вот смотрю на Стасика и ругаю себя: «Сволочь я, лентяй. До сих пор ничего не сделал, чтобы встряхнуть паренька. Врунишкой растет, лодырем. А ведь мне через каких-нибудь десять лет пойдет четвертый десяток, и он должен занять в жизни мое место…»

— Как я люблю тебя, — сказала Женя.

— А «просветить» меня насквозь все-таки боишься? — напомнил Виталий.

— Нет, — сказала она, — ничего в тебе не боюсь. Ты ведь мой добрый гений.

— Я хотел бы им быть, — согласился Виталий, — и не только для тебя, для многих других. Но это не так-то легко… Вот президент из романа, он тоже хотел быть добрым гением и для землян и для гибнущих на соседней планете. А чего он достиг одной добротой? Нет, чтобы по-настоящему делать добро, надо быть отчаянно злым… Понимаешь? Действенно злым к тем, кто ненавидит добро… Таким злым, чтоб никогда тебя не обезоружили ни благодушие, ни разочарование.

Спать было поздно. Женя и Виталий решили побродить по городу, а потом пешком на завод. Неся в руках ботинки, чтобы не разбудить отца с матерью, они прошли через их комнату, где теперь спал и Стасик. В коридоре на сундуке храпела тетя Лиза. Тюфячок выскользнул из-под нее, упал на пол, и она скорчилась на твердом — маленькая, сухая…