Океан времени - [41]

Гимназические времена…

Мальчик, и семья, и мирозданье…

Сколько мне сегодня? Тридцать семь,

А тогда четыре, восемь, десять,

Но исчез ребенок не совсем:

Если приобретенное взвесить,

Вряд ли много тяжелей оно

Дней, когда впервые все дано.

Дней, когда балтийскую громаду

Вод я благодарно узнавал

И Екатерининому саду

Первые стихи мои читал:

Дней, когда, брезглив и целомудрен,

Я умел уже страдать. Сейчас

Умудренным, если и не мудрым,

Став, я вижу ясно: тем, что нас

Дичает, жили мы и в детстве

(А не раньше?)… Сколько соответствий!

Как у осени одно с весной —

Нервность, остановки, замедления:

Там предчувствие с его борьбой,

Здесь ее итоги, сожаленья,—

Так и я сейчас и на песке

Мальчик, морю душу отдающий,

Или гимназистик в башлыке,

С опозданьем на урок бегущий,

Сходны, как и наши музы и

Лучшие — о ней — мечты мои.

Робость мне тогдашняя дороже

Лет самоуверенности злой,

И теперешнее так похоже

На восторг незагрязненный мой.

У ребенка ангел был хранитель,

Вероятно, а сегодня ты,

Очень светлый падшего спаситель…

Крылья двуединой чистоты

Надо мной, и что когда-то снилось,

Понемногу в жизни воплотилось.

Снилась ты не именно такой

И еще не женщиной, пожалуй,

А какой-то мукой световой,

Чем-то, что еще не означало

Ничего доступного глазам

Или слуху. Как я был рассеян

И чувствителен и, злые, вам

Был мишенью… И сейчас овеян

Опыт закаленного раба

Тем же: с очень многими борьба.

Детская до алгебры, до класса,

Что-то за окном, пожалуй, дождь,

«Павлик!..» Нет, не понимаю, «масса»…

(Он сегодня нагарнукский вождь.)

Ну же, вскачь (на стульях)… Ниагара…

Где-то мама разливает чай

И зовет и ждет у самовара,

А у нас уже война — банзай!

И — ура! и новая забота:

Надо не забыть и Вальтер Скотта.

А потом и первые стихи,

И какой-то пьесы постановка…

Шалости (не те еще грехи,

О которых вспоминать неловко),

И влекущая, как тайна, корь

С негой и тоской выздоровленья,

И «Дворянское гнездо», и «Хорь

И Калиныч» или сочиненья

Чехова, и, сладостен и нов,

Будто бы не чудо, Гончаров

(Но, конечно, не «Фрегат „Паллада"»).

Кто еще? Да что перечислять

Всех, чье имя и сейчас услада…

Все они склоняются, как мать,

Над душою отрочества нашей,

И писать хотелось самому,

И, Мироновой любуясь Машей,

Выяснить впервые, почему

Швабриных не убивает слово:

Этот уличен, терпи другого.

А пока симпатии волна

Обволакивает тех без шума

Рыцарей, с которыми страна.

Вот и Государственная дума —

Как ни двойственна, туда же гнет:

Жизнью платят Герценштейн и Иоллос

За сочувствующий им народ.

И волнует Немезиды голос

Гимназиста и его мечту

Гневную: дай только подрасту!

Мальчик в рукавицах и с коньками —

Вдруг застигнут, — не спеши домой! —

Грозно высыпавшими звездами…

Близок тот священный ужас мой

И сегодня мне, и самый ранний,

Самый первый (где-то на руках

Акушера, мамы или няни),

Тоже, содрогаясь, помню страх.

Но сильнейшие — от возмущенья —

Были у меня сердцебиенья.

На большой дороге: Карл Моор,

Наш Дубровский (чтобы Троекуров

Знал, что может и к нему на двор

Суд пожаловать)… На самодуров

Где управа? Купленных властей

Кто не убоится? Кто от злобы,

Доброй злобы, страшен, как злодей?

Рыцарь — Наказание, и, чтобы

Помнил о возмездии Мак-Кой,

Братья Джемс явились, их разбой.

В унижении золоторотцев,

Блатом совесть кроющих бродяг,

Так продрогших, как вода в колодце,

Всех, кто обществу и чести враг, —

Тоже видим золота крупицы

(Без игры словами), и Челкаш,

Вор и барин, и на дне столицы

Все огарки, все вы тоже наш

Предостерегающий учитель,

Мельче тех, блистательных, но мститель.

У таких-то много тысяч душ

Было, вспомните, еще недавно,

И отечественной спеси чушь

Человек сносил, платя исправно

Честью, и боками, и спиной,

И трудом постыдные, налоги,

Чтобы Колокол над, реей страной

Загудел, и вышли на дороги,

Свой помещичий бросая дом,

Люди гнева: прошлое на слом!

Все разделано, и в лучшем виде,

И не вынести ужасных ласк

Родины, и в тесноте — в обиде

Слушает ребенок цепи лязг.

Арестантика ведут, жидочка

Убивают, бомба мести в прах

Обращает Плеве… Что ты, дочка,

Плачешь о каких-то пустяках?

На каток ходи, учи уроки,

А про то, что наступают сроки,

Пусть его унылый модернист

Жалуется… Но метелей кубок

Так уже похож на бури свист!

Не до воркования голубок.

И напоминает Циммервальд

Пролетариям объединенным:

Скоро! prochainement! Тга росо! Bald!

Девочка-снегурочка, Мадоннам

Всем на свете слезы лить теперь:

Грозный век приоткрывает дверь.

Русский обыватель солидарен,

Хоть и думать страшно про него,

С тем, кто говорит: пожалте, барин,

И следит за дачей Дурново.

Человек с лошадкой и пролеткой

Запасает нитроглицерин,

Чтоб, измученный кнутом и водкой,

Стал свободным робкий гражданин

(Но, молясь на революционера,

Зритель не берет с него примера)…

И восторженная чепуха

Озирается на Запад чинный,

Где уже — подальше от греха —

В школу ходят пасынки чужбины…

Отдана и девочка в коллеж,

И, пленительная, как пастели

(Возле blanc et rose — marron et beige)[9],

В снежные она глядит метели,

Грозный и благословенный ад

Восстанавливая наугад.

6

Русское Евангелие, в котором,

Похотью измучен и страстьми,

Человечек с мукой и позором

Гнется перед сильными людьми.

А на Западе лишь начинают

(Через силу) те же песни петь,

Здесь и христиане забывают,

По какой спине гуляла плеть,

В чье лицо, отхаркавшись, плевали: