Океан времени - [39]

За твоей поникшей головой

С чуть заметной солнца позолотой —

Больше, чем простая доброта

Или милосердие? Pieta.

Как такое жжет и помогает,

Жизнь прожить — не поле перейти,

Жаловался, что в строю шагает,

А придется по миру идти.

Ранили, унизили, сослали,

Жизнь прожить — не поле перейти,

Долго слезы у меня бежали,

И скитальца видел я пути,

И свое оплакал, и чужое,

И раскрылось что-то основное.

Ядом поколенья моего

(Древним, как земля, но обновленным),

Не любя иронии его,

Дышишь ты с каким-то как бы стоном.

Слыша: будь, что будет, все равно;

Видя: ни законов, ни запрета,

Знаешь, как талантливо-умно

У людей новейшего завета

Утешенье: ничего, сойдет

(А не сходит, совесть восстает).

То, чему и не поможешь, — где там,

От чего подальше, и скорей…

То, что приближается к рассветам

По холодной трезвости своей.

То, что полугибель, полувера:

Жить не стоит, и нельзя не жить…

То, что не причуда — атмосфера,

Где тончайшими умеют быть

Получувства… То, что миром третьим

Я назвал бы (между тем и этим),

Где одна лишь заповедь: ничем

До конца не стоит восхищаться —

Не всегда, не очень, не совсем;

Где не преступления боятся,

А смешного, — вот с какой пришлось

Мудростью тебе во мне столкнуться,

Ты меня увидела насквозь,

Я тебя заставил содрогнуться:

Поняла и сердцем, и умом,

Чем я буду на пути твоем!

От карандаша и папироски

Ярко-алый станет, не живя,

Рот, давно ли лакомый до соски,

Входом для могильного червя;

Видно, от больниц и санаторий

И конвертов с траурной каймой

Не доносится «memento mori»

До ушей красавицы глухой.

От нее, как от дурного глаза,

Зла распространяется зараза.

Есть у женщин, даже с площадей,

Для побед холодных и умильных —

Пробуй, но потом не пожалей! —

Запах вкрадчивый духов могильных.

И, его вдыхая на балах,

Сколько обольщается влюбленных,

Он под утро в томных простынях

Юношей терзает воспаленных.

От него — истома и озноб,

От него — мечты о пуле в лоб.

Он во все волнующее вкраплен

И приятен, как душистый мед,

Потому что, если гроб поваплен,

Дух медовый от него идет.

Веющий от свадебного трена

Тысячи и тысячи невест,

Запах, ненавистный, как измена,

Сладостен для пораженных мест

В сердце подготовленном мужчины.

Безнадежный запах мертвечины!

И внезапно что-то, как в горах, —

Сразу и не знаешь, что такое, —

Что-то, без чего бы мир зачах,

Освежит сознание больное.

Чайльд-Гарольда горестный урок,

Баратынского разуверенье,

Мгла, в которой задохнулся Блок, —

Это сожаленье и моленье

Не о том, чего на свете нет,

Но о том, что обещало свет.

3

Тяжело с душою и талантом

Жить на свете — с детства тяжело.

Есть у девочки с огромным бантом

Все, о чем другие: повезло!..

Что же личико ее серьезно,

Так серьезно, от каких забот?

Сердце человеческое поздно

Жребий свой обычно узнает,

А ее уже как будто ранит

Что-то, что ее судьбою станет.

То, чего не стоит объяснять,

Что ему, и взрослому, спросонок

Иногда мерещится опять,

Чувствует болезненно ребенок.

Вслушиваться надо в детский плач,

В голос одиночества: впервые.

На веранде хлопотливых дач

Есть ли звуки более живые?

В них предчувствие: не обойтись

Без того, чем пращуры спаслись!

Сколько в синем воздухе снежинок,

И голландским шагом по кривой,

Без стремительности, без заминок,

Как ты по льду в шубке меховой

Плавно движешься на длинных ножках,

Белая снегурочка в снегу.

Ты — в высоких до колен сапожках,

И в твоей улыбке на бегу —

У отмеченных такие лица —

Что-то, с чем нельзя же примириться.

Хочется рассеять и развлечь,

Грусть твою развеять, голубочек,

Хочется от правды уберечь,

Но для зрячих нет уже отсрочек.

Хрупкое и странное дитя,

Так бесстрашна, как не все герои, —

Как же ты намучишься, платя

И за неуменье жить в покое,

И — когда в опасности другой —

За уменье жертвовать собой.

Возраст человеческий, на свете

Нет значительнее ничего:

Взрослые и юноши и дети —

Три народа царства одного.

Сколько их объединяет сходных

Склонностей, но, кажется, одних,

И горячих (с детства), и холодных,

После заблуждений молодых,

Если быть, как раньше, не терпелось,

Вновь облагораживает зрелость.

Потому что может каждый час

Быть последним, потому что дети

Умирают, как любой из нас,

Жить успевших, — никому на свете

Не забыть начала дней своих,

Грустного блаженства под угрозой

Мук — не от своих, так от чужих..

Сколько раненных бесстыдной позой

Сквернословием: один намек,

И — подточен ломкий стебелек.

Но силен и дух. Дитя, чьи косы

Золотые падали до пят,

Та, чьи «други» первые и босы,

И в лохмотьях (ты им, говорят,

Свой тайком носила школьный завтрак),

Та, чье многие тогда уже

Славное предчувствовали завтра,—

У тебя на первом рубеже —

Не восторга беззаботный лепет,

А негодованья скорбный трепет.

Про нее сказали: Гамаюн,

Вещая и раненая птица,

Столько было в ней задето струн,

О которых детям и не снится.

Ей не мать кормилицей была,

А цыганка с долей беспокойной!

Не она ли ей передала

Всю неукротимость крови знойной,

В хрупком теле, тонком, как стрела,

Не она ли ловкость развила?

В молодости ярко осиянна

Аполлона царственным лучом,

В детстве ты, как волны океана,

Не дневным влекома божеством.

Друг на друга странницы глядели:

Ручки вытянув перед собой,

Ты, смертельно бледная, с постели

Ночью поднималась под луной,

Чтобы вырваться на зов богини

На простор, серебряный и синий.

Ножками босыми весь ты сад