Океан времени - [43]

В музыку и солнце… но такое

Сразу переходит в золотое…

Золотое — это если свет

Заливает всю неудержимо,

Это — восемь бед, один ответ:

«Счастье, счастье, не пройдешь ты мимо!»

И Москва, и берега Невы,

Каменных своих очарований

Тяжесть чудно озарили вы

Образом Наташи или Тани.

Раньше, чем от многого устать,

Как же им хотелось счастье дать,

Ну и взять… Они, как май на юге,

В щедрости. И как ни грозен фон

Мира, в вас, чудесные подруги,

И разочарованный влюблен…

Кто же обаятельней — Ростова

Или Ларина, а ну, реши!

Что за душка первая, и снова Таня…

Кто?.. Да обе хороши…

Хороши каким-то благородством

Прелести, усиленной уродством,

Якобы уродством юных лет,

Юных восхитительных ошибок…

Будто уж и у тебя их нет…

Но характер у тебя не зыбок,

И глаза огромные, и рот

До того серьезны, что неловко…

А уж как тебе зато идет

Детский смех. И это не рисовка:

Так зиме под Ниццей вопреки

Розы кутаются в лепестки.

Лайковые до локтя перчатки,

Ландыш на груди… Шестнадцать лет…

Узенькая туфелька, и гладкий

Отражающий ее паркет.

И гусара каблуки и шпоры,

Чтобы рядом топать и греметь,

И военной музыки на хоры

Ярко взгромоздившаяся медь,

И под звуки «На волнах Дуная»

Вальса уносящее, качая.

Вот и первый настоящий бал,

В Петербурге первая зимовка.

Люстры мощно освещают зал,

И плывет блондиночки головка,

И над ней брюнета голова

В музыке, меняющей фарватер…

Раз, два, три и снова раз и два,

После вальса будет па-де-катр,

А потом, наверно, краковяк

Или нет, мазурка… о, поляк!

Сквозь мазурку слышали в России

Блеск бряцающий и гонор твой,

Был зажат как бы в тиски живые

Край с его нерадостной судьбой.

Тяжелы твоих соседей лапы,

Лапы варвара у римских стен

(И недаром ты любимец папы),

А твои — Мицкевич и Шопен…

Только ты заносчивый… Все это

Есть в мазурке… Загремело где-то.

И она, и он плечом к плечу,

Он — откинувшись, она — скользящим

Шагом: улыбаюсь и лечу!

Между будущим и настоящим

(Прошлое, как небо, — в голубом)

Он — о польском гоноре… Как ловко…

Звон, и блеск, и стук… И каблучком

(Лани так звучала бы подкова

На траве) ему в ответ чуть-чуть

Ты стучишь о том, что будет путь

В розах твой и дальше: о печали

Непонятной, о намеках зорь

И закатов, где-то в идеале

О любви… А он: коня пришпорь!

И ярится гордый конь мазурки,

Мчится, милых пленниц унося,

И мундир, и горностаев шкурки,

Словно восхищения прося,

Медлят перед зрителем. Но живы

Той же прелестью и перерывы:

Зеркальце, и пудра, и духи,

И платочек — все из арсенала

Той благословенной чепухи,

За которой ярко засияла

Ты, моя звезда, уже тогда.

И опять скольжение по кругу,

И седая чья-то борода

И парик склоняются друг к другу.

Шепот восхищения, вопрос:

«Кто это?» Но вальс тебя унес.

8

Был у Митрофанушки извозчик,

Чтобы не измучилось дитя.

У его отцов — святые мощи,

Чтоб на них построить, лоб крестя,

И тюрьму, и терем Домостроя…

Но таились же и в Чухломе

Силы необъятные, покоя

Не было ни в сердце, ни в уме

Целого народа: назревало

Дней Екатерининых начало.

Смех «Гаврилиады» (от Петра

До, пожалуй, декабристов — светский,

Стиль французский внешне и немецкий,

Но, конечно, свой: еще дикарь,

Умник и проказник, гений века

Сложного, и православный царь,

Враг официальный человека

Революционного, — и сам

Не таков уже, какого храм

Воспитал… Довольно Арзамаса,

Чтобы ясно было, чей пример

Станет чуть ли не законом: часа

Не проходит, чтобы разных сфер

Люди в направлении Европы

Не подвинулись… Уже претит

Слово безобразное «холопы».

Революция уже томит

Наверху, и снизу ей навстречу

Нечто, охая подобно вечу

Расходившемуся, волны шлет

Грубого сочувствия… Оттуда —

И в религии переворот.

Как же ей без имени, без чуда?

Но оно осмеяно, с небес

Падает возведенное всеми

Прошлыми веками. Перевес

У земли давно уже. В поэме

О тебе сияет по краям

Зарево. Ему начало там…

Вспоминаю дни, когда немного

Означало слово «большевик»,

И еще новейшая дорога

Не открылась, чтоб на материк

Старый с нового лететь пилоту.

Линдберга крылатая пора

Не пришла. Подобно Дон Кихоту,

Старый мир в доспехах и добра,

И свободы нудил Россинанта,

Но уже измучила Атланта

Неподвижность, плечи затекли:

С дней Наполеоновых размяться

Не давали. Как бы сон земли —

Оборвать? Да все они боятся,

Все, кому неплохо жить на ней.

Ну-ка ты попробуй, пролетарий,

Не навек же рабство! Немец, сей

Бурю (ненависть пожнешь)… На шаре,

На котором жить и умирать,

Никому уже не устоять

В позе важной и спокойной. Вот и

Я мобилизован. Молодой

Очень, я солдат такой-то роты,

Дальше — революция… Домой!

Только дома нет, все провалилось.

Бегство за границу, где и Ницц

Никаких не утешает милость.

Перед Ниццами что падать ниц?

Ниццы — приглашение к покою.

Надо прошлое взрывать сохою!

Гегелю не так уж повезло

В нашей философии: признали

За необходимость только зло

И словами Тютчева сказали

То о вековой громаде льдов,

Что ее незыблемость венчает

Нимбом чуть не святости. Умов

Некое брожение встречает

Божьей милостью твердыню.

Бьет Революция в нее. Зальет

Не одни «мундиры голубые»

Кровь, но и «послушный им народ».

Только явственней, чем все другие,

Мученическая в нем живет

(Многие столетия) идея:

За грехи насилье над собой.

Что политика? Любить умея

То, чем Запад стал немолодой,

Но, его сегодня лучше зная,

Говорю с тобою: не такая

Жизнь твоя, как им подходит здесь