Океан времени - [44]

Назовет ее экстравагантной

И оценит подвиг твой не весь

И неправильно судья галантный,

А в краю, где мир спасти хотят,

Как свое поймут и мне отпустят,

Может быть, грехи за то, что свят

Для меня первоисточник грусти

Не снобической, манерной, злой,

А евангельской… пойдем с тобой

В прошлый век хотя бы поклониться

Тем, кто смел и душу потерять,

И спасти ее. Мне дева снится,

Сонечка. Уходит провожать

Каторжанина, убийцу, мужа

Родина… Ты ее сестра

Более счастливая… Но стужа

Крепнет. Сани стали у костра

Греется ямщик, а Трубецкая

Дремлет, ждет… Сестра твоя другая…

Блока гроб я подпирал плечом.

В церкви на Смоленском крышку сняли,

Я склонился над его лицом.

Мучеников так изображали

На безжалостных полотнах: нос

Желтый, острый; выступили скулы,

И на них железный волос рос.

Хищно обнаженный зуб акулы

На прикушенной чернел губе.

Человек, сгорел, а нес в себе

Музыку небесную. И вскоре

Он пришел ко мне, такой точь-в-точь

Как в гробу. И был он весь — не горе,

А негодование. В ту ночь

Я увидел явственно и близко

Дно безумия. Зубами он

Скрежетал, и в них была записка.

Я бы взял ее, но страшный сон

Оборвался. Сам себя я криком

Разбудил. За маятника тиком

Слышался еще какой-то звон

Удаляющийся. Жгучим глазом

Привидения я был пронзен,

Он хотел чего-то, и приказом

Было то, чего я не прочел.

Скоро я уехал из России

Для тягчайших эмигрантских зол

И не раз, как будто в агонии,

Смысл записки понимал: будь ей

Верен, не любить ее не смей!

9

Верен ей, и той, и современной,

Я из тех, кто сами по себе,

И, конечно, — гражданин вселенной

В счастии любви моей к тебе.

И, не правда ли, служить народу

Можно и в изгнании: принять

То, что есть, как зимнюю погоду,

Хоть и грустно эмигрантом стать,

И находишь без энтузиазма

Утешение в судьбе Эразма.

Жрец свободы, грустно-близкий нам,

Дед либерализма, Роттердамский,

Ты учил, что исчезает хам,

И с тобой расправились по-хамски.

«Гибель гуманизма…» Может быть —

Ну и что же: скатертью дорога,

Если он осмелился забыть,

Что и зверь, и варвары от Бога…

И от Лютера до наших дней

Власть еще не у твоих идей.

Как Степан Трофимович, укором

Ты стоишь над миром. Не покинь!

Но твоим осталась приговором

Отвлеченная твоя латынь.

И каких ни строят казематов,

Ах, на той, на дальней стороне,

Здесь ее не заменить, и Шатов

Ближе Рудина, и смертью мне

Стать могла разлука затяжная

С нею, если бы не жизнь… иная…

Ты пришла, и вот увидел я,

Что по обе стороны границы

Все похоже в книге бытия —

Весны, и закаты, и зарницы.

В дни, когда я в петербургский круг

Мастеров пера входил поэтом,

Вновь перелетела ты на юг…

Не тогда ли университетом

Стала вечно юная страна

Для тебя… Какие имена!

Генуя, Флоренция, Болонья,

Замки, панорамы, льстивый гид,

Дом Колумба и гербы Торлонья,

Медичи… На площади — Давид

Микеланджело. Еще Уффици…

Все мелькает, спуталось, да тут

Век смотри, собьешься… Вихрем птицы

Вьются, звонко женщины поют

И белье полощут. Две колоды,

Хохот, фокусник чернобородый.

Но когда все это утряслось,

И, не торопясь и не в угаре,

Равное российскому «авось»,

Слушаешь ленивое «magari»[11], —

Скука итальянская (везде

Уживаются она и горе)

Начинает мучить, как нигде,

Утомляют пальмы, солнце, море…

Лучше леденящая зима,

Чем лазурь, сводящая с ума.

Только и в тепле оранжерейном

Мир торжественный перед тобой —

Клавиши рукам твоим лилейным

Белизной не только костяной

Дороги: сама из далей Грига,

В новом ты уже трепещешь вся

От негармонического ига:

Диссонансы, в воздухе вися,

Раздирают мир, и приоткрыта

Тайна в судорогах Гиндемита.

Мы с тобою там — издалека…

Северное для меня сиянье

Это — сын простого рыбака…

Как религию, он любит знанье.

И еще один, совсем простой,

Очень близок сердцу — Мотовилов,

Потому что Саровский святой

С ним беседовал. Как много было,

Есть и будет сил и чистоты

В той стране, откуда я и ты.

Но туда глядящая так жадно,

Как в разлуке только и глядят,

Любишь ты и здешнее. Отрадно,

Что благословляешь ты закат,

Целой мощной эры «день вечерний»,

Сумерки, в которых столько мест,

Только для неблагодарной черни

Не любезных… Нет, не надоест

У великого учиться предка,

Чьих полотен и домов расцветка,

Чьих стихов или молитвы звук

Поражает и в набросках пробных,

Как и все дела души и рук

Удивительных и бесподобных.

Он тебя, как муза, вдохновлял;

В городе Орсини и Колонна,

Где в роду у многих кардинал,

Где, не слыша уличного звона,

Спят великолепные дворцы

И волчицы все еще сосцы

Нервного двух близнецов потомка

Памятью минувшего поят,

Где почти от каждого обложка

Вечности исходит аромат, —

Форму ты для чувства находила.

А известно: там, где мы творим,

Мы уже как дома. Так же сила

Притяжения к местам родным

Мучит. Но расширены границы:

Губы теребят сосцы волчицы.

Европейское… оно, пошло

От Виргилия. Друид, ученый

Муж (и государственный зело),

Монархист (как Данте) убежденный,

Он и будущему своему

Спутнику недаром стал вожатым:

Христианство брезжило ему,

Между Августом и Меценатом

Он стоит в венке, и только он

Для творца Комедии — закон.

Муза, почему? Не оттого ли,

Что за «Энеидой» мир и Рим,

Завещание латинской воли

Будущим народам молодым?

Вечный город и меча, и права

(В остальном главенствовал не он),

Кесаря единственная слава

(А потом Григория канон),

Зрелости не это ль позвоночник.

А Виргилий — к Западу подстрочник.