Охотник Зеро - [4]

Однажды, когда бабушка читала мне очередную сказку, мама бесшумно подошла к нам. Я так изумилась, что, ойкнув, вскочила и бросилась ей на шею. Она едва сдержала крик, потому что я сделала ей больно. Бабушка оторвала меня от нее и силой усадила на стул. Потом как-то в школе мы проходили басню Лафонтена «Осел и щенок». Когда я читала басню, воспоминания о той сцене жгли мое сердце. Осел — это была я. А мои нежности отзывались больными ударами в ее душе и теле.

Далеко-далеко раскинулась неподвижная металлическая гладь бескрайнего моря, на чистом небе ни облачка, а над горизонтом застыл невероятно ровный, словно вырезанный ножницами круг невероятно яркого утреннего солнца. Рассвет времени, блеск мироздания. И в девственных солнечных лучах растет, растет темная точка охотника.

У моего дедушки в жизни было три увлечения: математика, астрономия и ловля трески на отмелях Ньюфаундленда. И потому он, как и бабушка, но по иным причинам сидел все время дома, уставившись носом в ученые книжки, которыми был забит его кабинет. Здоровье у него было весьма хрупкое, отголосок войны 14-го года, на которой его угораздило попасть под одну из немецких газовых атак. Каждое утро меня будил его надрывной кашель, оставлявший кровавые следы в умывальнике. Я не помню, чтобы он хоть раз играл со мной. Едва я научилась говорить, он обучил меня счету. За столом, будь то завтрак, обед или ужин, он подбрасывал мне задачки, одну сложнее другой, которые я должна была мгновенно решать в уме. Это были единственные игры с моим дедушкой. К счастью, я оказалась способной ученицей. Когда мне удавалось блистательно справиться с особенно сложным заданием, он награждал меня наивысшим комплиментом, ласково называя меня крысенком. Когда, спустя годы, я сидела в больничной палате на его кровати, он вдруг назвал меня крысенком. У меня так сперло дыхание, что я чуть не задохнулась. Глядя на этого угасающего человека, которого я, в сущности, так мало знала, безнадежная мысль молотом долбила меня по вискам: почему он никогда не рассказывал мне о войне 14-го года, почему я ни слова не слышала от него о траншеях, грязи, холоде, голоде, о смраде разбросанных трупов и удушье газовых атак? Почему это прошло мимо меня? Не решаясь взять его за руку, я лишь едва слышно прошептала: семь тысяч восемьсот девяносто пять плюс девять тысяч двести семнадцать. Но ответить мне он уже не мог. Среди его вещей, которые мне вернули в больнице, я обнаружила его старый пуловер из серого кашемира, пропитанный пятнами крови. Я постирала его. И, хотя пятна так и не отстирались, я носила пуловер постоянно, до тех пор, пока его рукава не износились в лохмотья. Но цифры не были единственной страстью дедушки.

Каждое лето мы отправлялись на каникулы в Фекан. Я ждала, не могла дождаться дня отъезда. Я обожала Фекан. Только мысли о Фекане согревали меня в течение всего унылого года. Под чутким руководством бабули дедушка до отказа загружал багажом огромный «Ситроен 15». Я взбиралась на заднее сиденье, где меня уже ждала мамочка, под ногами — пакеты, на коленях — корзинки. По пути мы останавливались в Руане, где бабушка покупала очередные две тарелки для моего приданого. Затем машина, прижимаясь к земле под тяжестью сложенных на крыше баулов, вновь трогалась в путь, петляя среди полей в сторону моря. Дедушка был подписан на местную газетку «Эхо Фекана», по которой следил за расписанием приливов и отливов. На пути к Фекану он вычислял высоту уровня моря в зависимости от пройденного пути. Вот видите, торжествовал он по прибытии, я же говорил вам, и эта маленькая радость придавала ему сил, которые были так нужны ему для разгрузки нашего нескончаемого багажа. Итак, мы прибывали в Фекан, и у нас начиналась другая жизнь.

Каждый год мы снимали один и тот же дом из красного кирпича, что стоял в самом начале тропы Таможенников, которая шла от городка к отвесному скалистому берегу. Веранда, похожая на стеклянную клетку, приклеилась к передней части дома, слегка смягчая его строгий облик. Через ее окна виднелись лишь море и небо, в котором кружились чайки. За домиком скрывался крохотный садик. Моя и мамина спальни находились друг напротив друга, на втором этаже. Мне даже удалось добиться от бабули, чтобы наши двери оставались приоткрытыми. Я лежала на своей кровати, и мой взгляд был прикован к просвету между дверями. Мне казалось, что мое сердце летит к мамочке. Я тихо шептала, раз за разом, ее имя, я укачивала, убаюкивала ее взглядом, воображала себя хранительницей ее сновидений. Может, я все же любила свою маму. Даже в этом я сомневалась. Возможно, мне просто хотелось, чтобы меня приласкали, хоть кто-нибудь в этом черством мире.

И мама, самое главное, мамочка просто на глазах преображалась в Фекане. Мы целыми днями валялись после обеда на пляже или у подножья отвесных скал, когда не было прилива. Она говорила, слегка подталкивая меня к морю: «Давай, беги, искупайся». И я бежала, подпрыгивая, когда меня кусали за подошву острые камешки, и бросалась в холодную воду, которая разлеталась передо мной солнечными брызгами, тяжесть мою, казалось, смывала волна благодарности моей мамочке, которая наконец заговорила со мной. Потом мы болтались по порту, читая названия судов. Мы шагали до самого маяка, продуваемые всеми ветрами насквозь. Мама любила ветер. Она подолгу замирала, покачиваясь на ветру, не обращая внимания на задравшуюся юбку и растрепанные волосы, ее взгляд был устремлен далеко в море, а застывшее лицо нещадно били долетавшие до нас брызги прибоя. Мы стояли, околдованные этим пустым горизонтом, будто ожидая увидеть перед собой некий тайный знак.