Охотник Зеро - [2]

Моим воспитанием занималась бабушка: она купала меня, одевала, завивала мне щипцами волосы, выводила меня в свет, другими словами, на рынок или в нашу церковь, где она выступала в роли одной из главных благотворительниц нашего прихода. Я молча сносила все ее заботы и желания. Это была сильная женщина, высокорослая, широкоплечая, с необъятной грудью и пухлыми губами. Если считать ее перманент, то ростом она была чуть выше дедушки. Все вокруг буквально терялись на ее фоне. Хотя она слыла респектабельной дамой, которую каждый торопился поприветствовать при встрече, у меня с детства было смутное ощущение, что от нее веет грубой, простонародной силой, особенно, когда, потупив взор, я видела перед собой бабулины крупные ступни, кривые до ужаса, плод ее любви к узким остроносым туфлям. Лишенная нежных чувств, бабуля уверенно шагала по жизни на своих искалеченных ногах, принесенных в жертву красоте, и вела нас за собой, как настоящий полководец. Наверное, от нее я и унаследовала свой сильный характер.

Пока я не пошла в школу, два раза в неделю я должна была сопровождать бабулю в церковь на мессу, в пятницу и воскресенье. По воскресеньям мы приходили раньше всех. Бабушка придирчиво осматривала букеты, которыми украшали пространство перед алтарем. За спиной у меня нарастал шум голосов и грохот сдвигаемых скамеек. Но вот взрывался басом орган, от звуков которого по моему позвоночнику бежала мелкая дрожь. Неф внезапно озарялся ангельским светом, блики которого падали на торжественную процессию священников, шествовавших по центральному проходу собора под размеренный стук размахиваемого кадила. Непередаваемые ощущения. Запредельные ощущения, когда они повторяются каждое воскресенье снова и снова. Казалось, надо мной каждую неделю разверзаются небеса. Пожалуй, тогда я впервые услышала этот странное жужжание, звуки приближающегося охотника. С одной из колонн на меня устремил взгляд склоненный лик огромного Иисуса из крашеного дерева. Он просто дремлет, подумалось мне, терпеливо ожидая, когда закончится эта суета сует вокруг него. Как мама, думала я.

По пятницам мы сидели в церкви, окруженные статуями, которые дрожали в мерцающем свете свечей. Прихожан в этот день собиралось немного, истинные христианки, все сплошь пожилые дамы, кроме меня, конечно. Благочестивую тишину нарушал лишь приглушенный шепот, который тут же прерывался, словно устыдившись самого себя. Преклонив колени, я молилась, перебирая четки, за мою мамочку. Если я буду хорошо молиться, думала я, то она обязательно выздоровеет. Ты — мне, я — тебе. Этому я научилась от бабушки. Если будешь хорошо себя вести, я почитаю тебе «Козочку господина Сегена». Я всегда вела себя хорошо. Единственные мои глупости случались лишь из-за моей неуклюжести. У меня всё валилось из рук: мыло, тарелки, мясо с тарелки. Я возвращалась из церкви и уже представляла, как мамочка стоит на пороге, поджидая меня, на ее красивом посвежевшем лице играет задорная улыбка, она берет меня за руку и ведет далеко, далеко-далеко, где мы будем жить с ней вдвоем в ярком солнечном мире. Но, наверное, я молилась недостаточно усердно, поскольку она так и не вышла на порог. А охотник уже готовился к взлету, разрезая лопастями туманную свежесть раннего утра.

Наша большая квартира казалась мне ужасно огромной. Кроме кухни, она всегда была вся погружена в полумрак. Большущая, громадная гостиная, четыре просторные спальни, одна из которых служила кабинетом дедушке. Но самое главное — был еще бесконечно длинный темный коридор. Он всегда внушал мне ужас, до самого последнего дня, когда порог нашего дома переступили его новые владельцы. Когда я была маленькой, я продвигалась по нему с такой опаской, будто меня забросили в черный тоннель, свет в конце которого я никогда не увижу. Я еще не дотягивалась ни до выключателя, ни до ручки дверей и шла на ощупь, приклеившись к стене. Лишь дойдя до поворота, когда становилась заметной узкая полоска света под дверью кухни, я облегченно вздыхала. Вся мебель у меня в спальне была взрослая, над кроватью висел огромный балдахин, а на окнах висели массивные шторы из фиолетового бархата, вечный траур. Единственным светлым пятном был коврик перед моей кроватью. Не знаю почему, но все шкафы в квартире были заперты на ключ. Связка ключей была всегда пристегнута у бабули на поясе и грохотала в такт ее шагам.

Однажды она заперла меня в чулане в наказание за то, что я разбила хрустальную вазу. Я сидела в кромешной темноте среди метелок и полотеров. Мне вдруг вспомнились Гензель и Гретель, детишки Святого Николаса, запертые в кадках для засолки мяса. И меня обуял такой страх, что я заорала, как резаная. Впервые, пожалуй, в квартире на улице Биенфезанс раздались громкие звуки. И, вот чудо, от крика мне стало легче. Бабуля колотила в дверь: «Ты заткнешься наконец?!» Крик составил мне хорошую компанию. Я с придыханием вслушивалась в оттенки своего голоса. Я открывала его заново, пораженная его неожиданной мощью и многообещающей властью. Я кричала, я орала что есть сил, и где-то внутри меня зарождалась мощная горячая волна, окатывая меня новым для меня блаженством, бьющим через край моих губ. То, несомненно, была волна ненависти против черствой и жестокой женщины, что упрямо не желала открывать дверь. По обе стороны двери стояли две непримиримые армии, которые яростно сражались за победу над ненавистным врагом. Но военного опыта у меня было поменьше, а резервов в тылу организма не нашлось. Мой голос треснул, и я рухнула в изнеможении на пол. Бабуля открыла чулан лишь тогда, когда за дверью затих последний звук. Я лежала, распластавшись, на полу и наотрез отказывалась вставать. Она схватила меня за руки и потащила в спальню, где мне пришлось заснуть, так и не дождавшись ужина. С тех пор я никогда не кричала.