Охотник Зеро - [3]

Бабушка частенько читала мне сказки, много сказок. Читать можно было только в гостиной. С религиозным благоговением она доставала с полки всегда закрываемого на ключ шкафа одну из толстых книжек в красной обложке с золотистым обрезом: так было заведено, когда была маленькой моя мама, так было и со мной. Мне не разрешалось даже пальчиком дотронуться до книги. Бабуля погружалась в глубокое, обитое темно-коричневым бархатом кресло, а мне доставался маленький стульчик, на котором когда-то в детстве сидела и слушала сказки моя мамочка. Больше всего мне нравились две сказки: «Феи» и «Козочка господина Сегена». Я требовала их вновь и вновь. Я готова была слушать их каждый день. Однако, к великому моему огорчению, у бабушки было иное мнение на этот счет. Почему всегда одни и те же? Мы даже не приступали к «Сказкам по понедельникам». Ко всему в жизни у нее был методичный подход, и она настойчиво прививала его мне. Бабуля читала сказки, а мое воображение дорисовывало волшебные сцены: особенно меня захватывали строчки про то, как при разговоре изо рта вылетают драгоценные камни или жабы. Мне нестерпимо хотелось попробовать такой трюк самой. На меня накатывало, мой рот начинал чем-то наполняется. Ребенком я считала, что когда говоришь, то показываешь то, что у тебя есть в животе. И я была слишком большой трусихой, чтобы осмелиться это сделать, а те редкие вопросы, которые слетали с моих уст, были обращены в никуда или к Иисусу. Долгие детские годы тайный страх сжимал мои губы, не желавшие выпускать килограммы драгоценностей из моей утробы. А когда я обнаружила там жаб, они к тому времени выросли до чудовищных размеров. Что касается козочки господина Сегена, то это, конечно же, была моя мамочка. Каждый раз, когда господин Сеген звал ее с помощью своей дудочки: «Вернись, вернись», я начинала заливаться слезами. Вечером я ложилась на коврик у своей кровати и долго ворочалась на нем, пытаясь заснуть. В голове у меня без устали скакала белая козочка, перепрыгивая через ветви дикого винограда, я тогда никак не могла взять в толк, как это виноград может одичать, но эти слова до такой степени умиляли меня, что до сих пор, каждый раз произнося их, я вижу перед собой яркое солнечное пятно.

Ну а бабуля, само собой разумеется, являлась пожирательницей детей. И любимой сказкой у нее была «Красная Шапочка». Видишь, нельзя разговаривать с незнакомцами (упрек в сторону моей матери). Она читала мне сказки, а я, оцепенев, зачарованно следила за тем, как двигаются ее губы. Толстые, мясистые губы, которые, казалось, пережевывают сказку, слово за словом. Из ее рта не вылетали ни жемчуга, ни жабы, это походило, скорее, на звонкое месиво, которое выползало из неутомимого аппарата, черная труба, которая то открывалась, то закрывалась над моим изумленным личиком. Волчья морда, заглатывающая какую-то страшную тайну. А по ночам я представляла, как бабуля бродит по квартире на своих уродливых задних лапах и вытягивает губы, а губы всё тянутся и тянутся, растягиваются до гигантских размеров. Меня трясло от ужаса. Мне хотелось закричать, позвать на помощь мамочку. Но я молчала. Мама тоже внушала мне страх, но страх иного рода. Я боялась ее молчания, ее опустошенного взгляда.

Раз в месяц бабушка устраивала званый ужин для своих друзей-священников и некоторых знакомых прихожан. Она целый день стояла у плиты, затем снимала свой фартук и стучала в дверь маминой спальни: «Уже пять часов, Бенедикта, хочешь, я помогу тебе с шиньоном?» Не дожидаясь ответа, она входила в комнату, хватала мамины волосы и начесывала их до тех пор, пока они не вставали дыбом. Затем она собирала их в пучок, вставляла шпильки и обильно поливала лаком. Я стояла на пороге спальни, наблюдая за тем, как уродуют мою мамочку. Мы обе держались стойко, не издавая ни звука.

Мне разрешали остаться на аперитив. Бабуля от важности буквально вырастала на глазах, все священники казались карликами у ее ног. Она бросала фразы налево и направо пронзительным, острым, как нож, голосом. Это был не бабушкин голос, а чужой, напыщенный, возбужденный от приема дорогих гостей. Мамочка в уголке потягивала фруктовый сок, мадеру ей не наливали. Дамы, если и разговаривали с ней, то только обо мне, ох, какая милая у вас дочь, очень, очень милая. Она рассеянно кивала головой, уставившись в пустоту. В девять часов, как было заранее оговорено, в гостиную входила горничная, чтобы объявить: «Ужин подан», сигнал для меня отправляться в постель. Я лежала и прислушивалась к шуму, который доносился из столовой и среди которого властвовал пронзительный голос бабушки. То были единственные дни, не похожие на остальную рутину. И то отрепетированные, как перед концертом.

В те ночи мне часто снился один и тот же сон. Я запускаю руки в мамины волосы и распускаю шиньон. Шпильки падают, одна за другой, подпрыгивая на паркете. Я вслушиваюсь в их тихий равномерный стук. Я медленно распускаю прическу, а шпильки всё падают и падают на пол. Их становится больше и больше, они словно плодятся у меня в руках. И ни разу мне не удалось распустить шиньон. Наоборот, вдруг прическа исчезала, а мамина голова ощетинивалась чащей острых пик. Мамочка поворачивалась ко мне и, склонив украшенную иголками голову, медленно переводила на меня взгляд, в котором застывал немой вопрос. Даже в своих снах я не умела полюбить свою мамочку.