Рассвет. С первыми лучами солнца истребитель неспешно выруливает на дорожку. Облаченный в черное, он прячет у себя под брюхом смертельный груз, который вот-вот взметнется в воздух. Мотор монотонно гудит, лопасти винтов равнодушно разрезают пронзительно тихое утро. Покачиваясь, самолет с выключенными огнями набирает ход, и вот, задрав нос, он взмывает ввысь. Методично набирая высоту, он достигает отметки пять тысяч метров над уровнем моря. В лучах утреннего солнца самолет хорошо виден со всех сторон: и с моря, и с неба. Меня зовут Лаура Карлсон. Я родилась 10 января 1944 года в Нью-Йорке. Мой отец погиб 7 апреля 1945 года возле Окинавы.
У меня сохранились лишь две его фотографии. На одной он стоит со своими сослуживцами по стойке смирно на палубе авианосца Maryland. Безучастный взгляд, в котором застыла покорность, словно прикован к месту, где затаилась смерть. На другой фотографии он обнимает мою маму в Центральном парке. Солнечный день, на его устах улыбка. Мама тоже улыбается. Я ничего не знаю об Америке. Когда моя мама вернулась во Францию, мне еще не было и двух лет. Она постучала в дверь просторной квартиры, что на улице Бьенфезанс, той, в которой провела свое детство и которую так страстно хотела забыть. Родители приняли заблудшую дочь и с ней наполовину неизвестное для них существо, которое свалилось им на голову. Наверное, они задали ей вопросы. Но абсолютно точно не получили на них ответы. А всё гонор, это всё гонор ее, годы спустя не уставала приговаривать моя бабушка.
Детство мое было тоскливым. Тоской веяло от огромной квартиры, тоску нагоняли и бабушка, и дедушка, мама же погрузилась в тоскливое безмолвие. Поначалу она пыталась работать. По совету бабушки она устроилась учительницей английского в школу, ту самую, где когда-то училась сама. Бороться самой с приступами неврастении было, понятно, сложным делом, а обратиться к врачу ей просто-напросто не приходило в голову. И никого не было рядом, кто мог бы дать совет, отвести, в конце концов, к врачевателям душ. И вот в один далеко не прекрасный день она сломалась, потеряв не только интерес к урокам и тетрадкам, но и мужество ловить на себе сочувствующие взгляды коллег. Бабушка отправилась объясняться с директрисой, и в результате бурных переговоров было решено снять с мамы бремя труда. С тех пор ее работой стал пасьянс, долгие безмолвные часы раскладывания пасьянса, день за днем. Бабушка и дедушка сами взялись за мое воспитание, а с дочерью возились как с отсталым ребенком.
Иногда по вечерам мама выходила прогуляться. Без нее ужин проходил быстро, без задержек, ведомый властной рукой бабушки. Рукой, которой она продолжала кормить меня до четырех лет. Клац-клац, говорили мои зубы, встречаясь с ложкой. А суп нестерпимо жег мне язык. Когда мама возвращалась домой, я уже лежала в кровати. Через стены до меня доносилось разгневанное шипение моей бабушки. Мама каждую минуту натыкалась на мебель, издавая утробный стон, от которого у меня волосы на голове вставали дыбом. Мне хотелось заткнуть уши, но вместо этого я прилипала ухом к стене. «Еще одна такая выходка, и я запру тебя на ключ», — раздавался змеиный свист бабушки. Думаю, она исполнила свою угрозу, поскольку с тех пор мама лет десять не покидала дома.
Мой папа погиб на войне. Это все, что я знала о нем на протяжении долгих лет. Стоило мне заикнуться о нем, как я тут же получила взбучку. Из-за твоих расспросов маме будет плохо. Ты же не хочешь, чтобы маме было плохо. Я не хотела. Но мне разрешали заходить к ней в спальню. Я могла сидеть часами, не шелохнувшись, наблюдая за тем, как она перекладывает карты. Иногда она все же оставляла своих королей и дамочек в покое. Она усаживала меня на колени и заплетала мне косички, точнее, крысиные хвостики, поскольку шикарной шевелюрой я не отличалась к великому отчаянию бабули. Ее рука нервно дрожала, частенько делая мне больно, но я молчала, стиснув зубы. Пусть даже сильнее дергает, из меня не вырвется ни звука. Каждый раз, когда я легонько касалась рукой ее руки, она вздрагивала. Никогда она не сжимала меня в объятиях. Мама вообще никого не сжимала и ни на кого не давила, она просто парила над этим миром.
Каждый день в четыре часа она пила липовый чай. Я медленно топала по длинному темному коридору, неся в дрожащих руках чашку с чаем. Я тихонько окликала ее через дверь, которая бесшумно открывалась, мама наклонялась ко мне, и ее глаза скрывались за занавесом упавших волос. Она усаживала меня на кровать и клала мне в рот кусочек сахара, пропитанный липовым отваром. Тонкий сладкий ручеек стекал по моему подбородку, а она пальцами подхватывала его и тщательно, методично отправляла его обратно мне в рот. Я застывала в наслаждении, я каменела от удовольствия. Я специально пускала слюни. Все мое существо, казалось, сжималось, скручивалось в эти губы, которые чувствовали дрожащее прикосновение ее пальцев. Когда мне исполнилось шесть, я была лишена сладких минут травяных ритуалов, поскольку должна была торчать в это время за школьной партой. Потом я частенько испытывала острое желание, чтобы Брюно тоже кормил бы меня вот так, без всяких ложек. Но я ни разу не заикнулась ему об этом.
![Воровская яма [Cборник]](/storage/book-covers/08/086ec5131cfee1e9284b895205abfa019c8ddf36.jpg)
