Охотник Зеро - [6]

Каникулы подходили к концу. Оставалось лишь запереть на ключ дом и бросить прощальный взгляд в небо. Где над морем кружились чайки. Уже в машине я чувствовала надвигающуюся на меня тяжесть. Я съежилась на своем сиденье, словно пытаясь укрыться от неизбежной долгой зимы. Отныне моя жизнь вновь будет протекать между тоскливой квартирой и не более веселым школьным классом. От этого общественного учреждения я не ждала спасения. В начале каждой недели учительница наполняла фиолетовыми чернилами стоящие на каждой парте фаянсовые чернильницы. Эти чернила были моей болью. Я не могла обмакнуть перо в чернила, чтобы не заляпать ими тетрадь, парту или руки. Каждый раз у меня получался урок грязнописания. Перо скрипело и царапало тетрадь. Буквы никак не желали слушаться меня. Бабушка приходила в отчаяние, каждый вечер она заставляла меня выводить бесконечные строчки с а и б. А после, вооружившись пемзой, терла мои фиолетовые руки до крови. Но хуже всего было на уроках арифметики. Училкам нравилось вызывать меня. Я вставала, сердце мое билось так, что звон отзывался в ушах, я на негнущихся ногах выходила к доске, чтобы подтвердить перед всем классом свой статус вундеркинда. Несмотря на волнение, я отлично держала в голове цифры, и учительница сдавалась первой. Я не могла побороть свою застенчивость, мне было стыдно за свою неуклюжесть, и я стеснялась саму себя, не говоря уж о других. Так я и сидела одна, ожидая непонятно что и непонятно кого. Но никто не приходил. Уныло-темная ночь моего детства, молчаливо-фиолетовая ночь тянулась бесконечно. И мне казалось, что никогда не наступит рассвет.

Когда мне было двенадцать, меня мучили боли в ушах. Отит среднего уха, то пройдет, то вновь откроется. Ничего страшного, вообще-то, просто больно, но бабушка каждый раз устраивала мне строгий постельный режим. Да, это началось тогда: в одиночестве дней, которые тянулись бесконечно долго, я вдруг услышала этот шум. Время от времени вокруг меня кружилось легкое, едва уловимое жужжание. Сначала я подумала, это какая-то залетная муха, но нет, тогда я подумала, что, может, это делают ремонт этажом выше. Однако очень скоро я поняла, что этот гул слышу только я. Может быть, из-за отита. Но вот незадача, после выздоровления гул только усилился. Впрочем, особого значения я этому не придавала. Я вспомнила о госпоже Дюфрен, которая служила при церкви. Каждый раз, когда мы сдавали ей одежду, из которой я вырастала, она непременно вздыхала: «Ох, боженька мой, моя голова гудит, как котел. Ох, что со мной будет». «Всегда ей надо поныть, — говорила бабушка по дороге домой. — Что за вздор, жалиться перед каждым из-за какого-то шума в ушах. Увидишь, она еще всех нас переживет». Ну что ж, все просто: у меня то же самое, что и у госпожи Дюфрен. Подумаешь, иногда чувствую себя не очень хорошо. К тому же тело мое тогда претерпело изменения, и мне казалось, что мои недомогания связаны каким-то образом с двумя набухающими бугорками вверху и той таинственной раной, что отныне периодически кровоточила у меня внизу. Я ходила уже в шестой класс, выросла, но не осознавала переход в отроческий возраст, можно даже сказать, отказывалась осознавать это. Я отталкивала себя руками, как устраняют препятствие на своем пути. Я уже знала, что жизнь — это лишь череда препятствий, которые ты вынужден смиренно преодолевать. Я примирилась с тягомотиной, которая называлась жизнь. Иногда мне даже удавалось сделать эту жизнь более или менее выносимой, и я готова была выносить ее и дальше. Иногда у меня в голове нет-нет да мелькнет мысль, что, останься Натали в Марокко, до конца своих дней я не знала бы большего горя, чем этот пустяшный звон в ушах.

Высокая, худенькая, прямая, как палка, она вошла в кабинет уверенным шагом, прищурившись, обвела класс долгим взглядом, который в конце концов остановился на мне. «Кто ты?» — казалось, спрашивали ее большие глаза. Мне нечего было сказать в ответ. В тот же миг я склонилась перед ней в невидимом поклоне. Ее длинные косички ярких светлых волос, сверкающие во рту брекеты, горящий блеск ее глаз — все в ней искрилось и сверкало, ослепляя меня невиданной красотой. Она прибыла из Касабланки, где ее отец вел дела одной французской фирмы. Это был как удар обухом по моему застывшему существованию. Я неожиданно открыла для себя, что мир не обрывается в конце улицы Бьенфезанс. Моя маленькая безмятежная жизнь вдруг заволновалась, забурлила в ожидании надвигающегося счастья. По утрам я вскакивала с кровати, меня будто ветром несло к новой подружке. Я широко распахивала окно своей спальни, вдох-выдох, то был невидимый сигнал Натали, что я уже встала и бегу к ней. Лечу к ней, забывая обо всем на свете. Я забывала о бабуле, которая уже теряла былой лоск, сжатая тисками прогрессирующего ревматизма, я забывала о маме, запертой в святая святых своей спальни. На пути в школу я улыбалась осеннему небу, я гладила пробегавших мимо собак, я вдыхала запах каштанов, я смело открывалась прохладному утру. Безумное счастье переполняло меня. И я не могла поверить в чудо. Она стояла неподвижно у своего дома, поджидая меня, а я, едва заметив ее, испускала вздох облегчения: это не сон, она здесь.