Охотничий сезон - [5]

С Малышкой легче — ночью она спит в своей палате и носа оттуда не кажет, потому что темноты боится панически, а днем я стараюсь находиться как можно дальше от нее. Это тоже не просто, и она не понимает, в чем дело, и обижается, и плачет…

Перехожу к финалу.

Спустя неделю после события, заварившего всю эту кашу (я говорю об идиотской статейке), ночью, проснувшись от богатырского храпа Иванова и поворочавшись с боку на бок, я встаю и направляюсь в коридор проветриться.

Теперь представьте себе еще одну картинку — лирико-музыкальную на этот раз: коридор залит голубоватым лунным светом; я тихо шлепаю по нему в той же, что характерно, пижаме в цветочек; где-то далеко, то затихая, то усиливаясь, играет музыка — если не ошибаюсь, Чайковский, «Зимние грезы», часть первая. Кручу головой, стараясь уловить ее источник. Около одного из так и не стертых лозунгов «Белушин — учуд!» стоит невысокий дядька, внимательнейшим образом оный лозунг изучающий. Дядька тщедушен, сутул и облачен в черный халат до пят — типа рясы — с наброшенным капюшоном.

Он медленно оборачивается, и я вижу, что под капюшоном у него нет ничего, и это ничего на меня смотрит. Секунду мы стоим неподвижно.

Потом я замечаю, что в руке у него очень длинный, очень тонкий и, вероятно, очень острый стилет.

Потом я понимаю, что это самое ничего видит нашивку у меня на кармашке; «Белушин А. 7 пал.».

Потом я вспоминаю, что волшебный меч остался у меня под матрацем.

«Господи! — вспыхивает у меня в голове. — Ведь меня, меня, МЕНЯ сейчас будут убивать!!!»

«Грезы» таинственным образом обрываются, и на смену им вступает орган (Бах, токката ре-минор), и я делаю шаг назад. Демон делает шаг одновременно со мной, и расстояние меж нами остается прежним. Следующий шаг его происходит столь стремительно, что я не успеваю опомниться, как он стоит уже совсем рядом.

И вот, в тот самый момент, когда Бах плавно переходит в Бетховена, в 19-ю симфонию, в мозгах у меня что-то щелкает, в глазах взрывается атомная бомба, воздух застывает в горле мозолистым кулаком, и мир останавливается.

Включаются скрытые резервы.

Но радоваться этому долго я не могу и принимаю единственное возможное решение — обращаюсь в бегство огромными скачками. Бег мой получается каким-то идиотски плывущим, плавным, а не резким и стремительным, как того желает мое захваченное ужасом сердце.

Демон, как видно, несколько смущенный моей прытью, делает то же самое и в том же направлении, но не столь поспешно, что дает мне несколько мгновений форы.

Эта фора позволяет мне достигнуть торца коридора раньше преследователя. Сомнительное удовольствие! — успеваю подумать я (потому что коридор кончается и никаких поворотов нет и в помине) и начинаю тормозить, хотя прекрасно чувствую спиной, что выставленный вперед стилет движется с прежней скоростью.

На этот раз судьба, я бы даже сказал — Судьба, протягивает мне руку помощи.

Тормоз не получается, и я с ужасом понимаю, что набрал уже такую скорость, которая не снилась ни одному спринтеру, а инерция продолжает нести меня вперед…

С грохотом, который слышен, наверное, во всем корпусе, и с проклятиями, которые слышны только мне, пронзив окно насквозь, я вываливаюсь со второго этажа в ночь.

Падение мое в обществе медленно вращающихся и мерцающих осколков стекла продолжается нереально долго, и за время полета я успеваю заметить, что в нашем садике, по-прежнему освещенном мягким лунным светом, яблоки уже поспели, и подумать, что я, в общем-то, безоружен, и вспомнить что-то об Уэллсе с его «Новейшим ускорителем», и…

Тут я пребольно ударяюсь обеими ногами и успеваю перевернуться, чтобы не переломать их. Демон, расправив полы халата, которые оказываются частью его тела — вроде сложенных перепонок — планирует неподалеку.

Нет нужды описывать все последующее, я плохо это помню.

Как под аккомпанемент Римского-Корсакова («Полет шмеля») мы носились по саду, задевая стволы, а яблоки удручающе медленно падали вокруг… Как под «Половецкие пляски» Демон загнал меня в угол сарая, и как я ценой пижамной куртки избежал смертельного кинжала… Как мы напряженно кружили друг против друга при луне, а в ушах билась паганиниевская «Кампанелла»… Сейчас мне это напоминает танцы на лужайке.

Не спрашивайте меня, что это была за музыка. Может быть, она звучала в моих мозгах, как отблеск скачка, может быть, ее издавал Демон каким-то демоническим способом, не знаю. Тогда я принимал ее как должное, хотя в иной ситуации я бы счел этот аккомпанемент просто издевательским.

В какой-то страшный момент, уставший и потный, я цепляюсь за корень и подо что-то рахманиновское со всего размаху падаю навзничь, подминая под себя полусгнившую, какую-то деревянную изгородь садика.

Фигура Демона нависает надо мной и отводит в сторону стилет для финального удара.

Моя рука нащупывает какую-то мокрую штуковину и машинально поднимает ее, защищаясь.

Это кол из изгороди.

И в то же время мои ноги нащупывают опору, руки сжимают оружие, мозг затягивается бурой пеленой, тело поднимается, и ситуация в корне преображается. «И пошла потѣха», как совершенно справедливо заметил Достоевский.