Охотничий сезон - [4]
— Вот видите, — говорит учуд удовлетворенно и даже несколько обалдело. — Это в повседневной жизни ваши реакции упали почти до нуля. А в экстремальных ситуациях скрытые резервы взвинчивают их до такого состояния, которое может обеспечить вам битву и победу.
— Победу?
— Победу.
— Какую победу?
— Да над Демоном победу, черт возьми!
Я думаю. Потом говорю:
— Все, что вы мне рассказали, чрезвычайно интересно. И я клянусь держать это в тайне. Но, к моему большому сожалению, вынужден отклонить вашу просьбу. Я не могу участвовать в этом.
А он говорит:
— Мне очень жаль, но, увы, поздно. Демон уже вышел на след. Вы — учуд, Андрей Николаевич.
До меня все доходит как до жирафа. Только к утру я понимаю весь идиотизм происшедшего ночью.
Я так и заявил Достоевскому. Он принимается меня переубеждать, а я знай себе талдычу, что мы просто нанюхались какой-то дряни, чем довожу его до белого каления, и он орет, что сей же момент двинет меня по голове табуреткой и, если я не отобью ее, как давеча свечу, то действительно ничего не было. Рискнем?
Под конец просыпается Иванов, который решает наш спор, выражаясь в том смысле, что сейчас мы оба получим по головам табуретками, если враз не заткнемся и не уберемся в задницу.
Достоевский забирает своего монстра и ретируется, а я пытаюсь одновременно ворочать мозгами и чистить зубы.
Стало быть, если мне все это не привиделось, — что, скорее всего так и есть, — я, вне моего желания, становлюсь живцом, который становится охотником. Я охочусь на Демона, который охотится на меня. Интересно.
Но вот вопрос: превосходит ли скачок моих реакций реакцию Демона и, если да, то насколько?
То, что этот скачок происходит, я, в общем-то, замечал и раньше, до того, как Леночка отправила меня сюда подлечиться (зла я на нее не держу — наверное, сущее мучение жить с такой черепахой, как я)… Скажем, случай с вазой… или тот грузовик… или — уже здесь — история со шприцем… но я никогда почему-то не думал об этом, как о скачке реакций. Но…
Но! Мои мысли набросились на новую пищу для размышлений, сожрали ее и застучали в другом направлении. Но: будет ли считаться мой оппонент с тем, что окружающие — не учуды? Не пойдет ли он по головам, чтобы достать мою голову? Если так, то я должен еще заботиться о безопасности друзей-безумцев, и в первую очередь — тех, с кем чаще всего общаюсь: Малышка, Иванов, Достоевский. Хорошенькое дельце!
Только я подумал о Малышке, она тут как тут. Улыбается Иванову, обнимает меня ручонками, шепчет на ухо какие-то ласковости… Иванов только булькает что-то нечленораздельное, но ничего не говорит и отворачивается к стене. При Малышке он вообще не разговаривает.
Откровенно говоря, Иванов мне не нравится. Грубый он. Гора мяса. Чуть что — драться. Эта его последняя фраза насчет табуреток (если мы не замолчим), звучала на самом деле слов на десять длиннее. Я их опустил. И всегда опускаю. Потому что все они непечатные. А иначе говорить он не может, вот и молчит как рыба, но только при Малышке.
Обычно он любил начинать утро с рассказа (медперсоналу своих снов), предписанного в свое время как обязательный. Бывало, развалится на подушках, рука — за голову, глаза — в потолок, чешет волосатую грудь и дружелюбным таким голосом рассказывает, а когда доходит до кульминации (типа: «…и тогда другой доктор, не та, что с отрезанным ухом в руках, а другая, рыжая, гладит меня так ласково по голове, берет за руку и…»), медперсонал по обыкновению заливался краской и в слезах убегал.
За следующие два дня учуд появлялся еще пару раз, преимущественно — в целях конспирации — ночью. Был на взводе, говорил без умолку, принес мне волшебный клинок — этакий широкий меч в два локтя длиной. Тяжелый. Немного подучивает меня, как им пользоваться (хотя пользы от него должно быть мало, так как в нашем мире волшебство не действенно), рассказывает, что Демон появится из кладовки, именно там находится лаз в другое пространство, но когда появится — никто не знает.
Я внимаю ему без энтузиазма.
Не страх, оцепенение — вот наиболее подходящее слово, выражающее мое состояние. Как будто я начинаю впадать в каталепсию. Такой уж я человек — река жизни несет меня, крутит в водоворотах, бросает на подводные камни… А я все время опаздываю как-то направить свое движение, ухватиться за что-нибудь, и, в конце концов, оставляю это занятие, отдаюсь воле случая и предоставляю реке нести меня, куда ей заблагорассудится…
Странно, но сам факт существования учуда не вызывает во мне никаких эмоций. Наверное, из-за того, что когда у меня еще были галлюцинации…
Впрочем, я опять отвлекаюсь. Единственная мысль, которая теперь занимает мой мозг — это сумеют ли скрытые мои резервы включиться в нужный момент. И, кроме того, мне непонятно, почему я, а не учуд (который, кстати, пропал окончательно), должен заниматься ограждением Малышки и Иванова от опасности. Достоевский сам ограждается, потому что он в курсе (из сортира его постоянно гоняют, и он перебирается со своим романом куда-то на чердак). Иванов же ходит вокруг меня, как кот вокруг сметаны, и что-то вынюхивает. Отвадить его трудно.
