Игорь Гречин — студент Ленинградского механического института. Он увлекается театром и начал играть в студенческом «Ритм-театре» в 1985 году.
1
Заметка, появившаяся в нашей стенгазете, была названа «Неизвестное об известном» и помещена в рубрике «Разное». Вот что она гласила:
«Вчера, в беседе с нашим корреспондентом известный житель нашего дома, много (и не меньше) уважаемый т. Белушин А. Н. сообщил, что намерен посвятить себя и остаток своих дней новой профессии, к которой автор этих строк не имеет ни малейшего отношения. Он решил стать учудом. Мы поздравляем т. Белушина с правильным выбором и уверены, что и на этом поприще он добьется высоких результатов. Учудовство — это прекрасно!»
И все. Белушин А. Н. — это я. Только я никакой не учуд и становиться им не собираюсь. Я просто сумасшедший, как, впрочем, и все в этом доме. Кроме, разумеется, обслуживающего персонала. Убей меня Бог, если я понял хоть что-нибудь из статейки, однако весь этаж в буквальном смысле стоял на ушах, прочитав ее. И даже на другой день какой-то остряк, сперев где-то краску, расписал стены этажа от кладовки до моей палаты лозунгами типа: «Белушин — учуд!» и: «Ура учуду Белушину!» Тронутые, что с них возьмешь. Эх, душа человеческая — потемки, а душа человека в сумеречном состоянии ума — такая кромешная темень, что разобрать там что-либо просто невозможно.
Я спрашиваю у Достоевского, моего приятеля и соседа по палате, который по совместительству является редактором стенгазеты, и который, как выяснилось, эту галиматью-то и написал. Так вот, я спрашиваю у него, что такое учуд. Он отвечает, помявшись, что сам еще до конца не понял, но в очень скором времени сумеет ответить определенно, а может быть, я сам это узнаю, ха-ха, а заметка — просто блеск, а?
Стенгазета, курируемая Достоевским, называется «Посох и сума», она имеет девиз: «Бог дал, Бог и возьмет». Парень он хороший, но с заскоками; а кто, скажите на милость, здесь без заскоков?
Разумеется, фамилия Достоевского вовсе не Достоевский, и он вовсе таковым себя не мнит; а мнит он себя просто великим писателем и потому на прозвище не обижается. Раньше он писал свои бесконечные романы на обрывках туалетной бумаги огрызком карандаша, но потом через повара умудрился достать пишущую машинку и с тех пор, запершись в сортире, стучит по ночам, как ненормальный. Каламбур.
Теперь его романы приобрели привкус «ретро», но это совершенно не веяние моды. Просто добытая им машинка — эдакий монстр, именуемый «ундервуд», — был сотворен, если верить медной нашлепке на боку, аж в 1903 году, и ее клавиатура разноображена такими вымершими буквами, как «Ѳ» и «Ѣ». А поскольку Достоевский — человек, целиком подвластный влиянию окружающего мира, то он постепенно и скатился на стиль бульварных романов начала века. Все написанное он держит у себя под матрацем и никому не показывает, но однажды мужики стащили пару листов и потом месяц принудительно ходили на уколы. Потому что выглядело это примерно так:
«…когда из лѣсу выскочили страшныя лесныя разбойники.
«Ага!» — вскричал дон Рамильо. — «Ну, сейчасъ пойдетъ потѣха!»
Онъ выхватилъ волшебный кинжал, усыпанный каменiями, и съ громкимъ крикомъ бросился впередъ. Дона Марiя во всѣ глаза смотрела, как храбро дерется ея возлюбленный, ея коралловыя губки сложились в очаровательную улыбку, а малѣнькая ручка гладила гриву воронаго коня, коiй хрипелъ и бился, что-бы скакать на помощь своѣму хозяину. Ѳинал схватки был короткiм: пять разбойников ужѣ испустили духъ, а остальныя с громкiми воплями убѣжали обратно в лѣс.
«Зачемъ ты убилъ моихъ людей?!» — вдруг прозвучалъ надъ ними громовой голосъ. Это быль донъ Оллесандро — злой колдунъ, гроза всѣя округи и окрѣстных селенiй. Он восседалъ на черном, какъ смоль, конѣ и грозно ухмылялся въ седыя усы.
«Отъ этаго пройдохи жди какiх-нибудь подлостей», — подумалъ донъ Рамильо и рука его, будто случаянно, нащупала рукоiятку кинжала. Но донъ Олессандро нѣ собирался драться; онъ устремилъ свой горящiй взоръ на дону Mapiю, потом разразился ужасным хохотом, будто ему в голову пришла какая-то дiявольская мысль, и ускакал…»
Ну, и в таком духе. Впрочем, теперь он болтает, что все это — сплошная мура, а вот сейчас он пишет роман, который потрясает мир, ибо каждое слово в нем — сплошная правда.
2
Однако я отвлекся. Ну так вот. Через пару дней после этой дурацкой статьи Достоевский отлавливает меня в столовке, где я, по обыкновению, последним доканчиваю макаронный ужин, страшно гримасничает и озирается по сторонам, и волокет меня в темный угол.
Ну, думаю — опять на него нашло, и уже ищу глазами Иванова, чтобы, значит, Иванов выручал. Но Достоевский прижимает палец ко рту, делает громкое «Тш-ш-ш!», чем, желая обратного результата, привлекает внимание других наших братьев по отсутствию разума, и жарко шепчет мне в лицо:
— Старик, ты знаешь: я плохого не посоветую. Есть дело. Только об этом — никому. Усекаешь?
— Пока нет, — отвечаю и потихоньку от него отодвигаюсь.
— Да не ори ты так, это же… Ну вот. С тобой хочет познакомиться один… э-э… один человек.
— Новенький?
— Сдурел? Он не из наших.
