Огюст Ренуар - [16]
Ренуар приступил к своей работе художника по фарфору с тем разумным одушевлением, которое он вкладывал во всякое дело. Про себя он сильно сомневался, чтобы изделия патрона могли служить образцом пластической красоты. То были имитации Севра и Лиможа, вазы, украшенные изящными гирляндами, тарелки, расписанные тонким узором с извечным центральным сюжетом: пастушки Людовика XV, любезничающие с пастушками, императорские орлы, портреты исторических деятелей. «Не бог весть что, но честное искусство. Кроме того, в разрисованных от руки предметах всегда есть нечто неизъяснимое. Самый тупой работник находит способ выразить в нем себя. Неуклюжий удар кисти может открыть его затаенную мечту. Я предпочитаю тупицу машине…»
Ренуар начал с изображения легких орнаментов. Через короткое время ему поручили исторические портреты. Лиза, продолжавшая и после замужества радеть о чужих интересах, обнаружила, что ее брат выполняет работу декоратора, а получает плату ученика… Она тотчас пошла к фарфорщику, назвала его эксплуататором и пригрозила перевести Огюста к конкуренту через улицу. Простак-хозяин держался за новичка, «скромного и тихого юношу», но не считал приличным платить мальчишке столько же, сколько взрослым работникам, «у которых на руках жена и дети». С его уст не сходило слово «приличие», и он, разговаривая, посапывал, видимо, от робости. Разговоры кончились тем, что он предложил платить Ренуару сдельно: «Я посажу его за десертные тарелки — два су за штуку, три за профиль Марии-Антуанетты!» «Этот профиль Марии-Антуанетты!.. дуры, воображавшей себя ловкой, потому что разыгрывала потаскушку…». Мой отец рисовал ее сотни раз; под конец он мог это делать с закрытыми глазами. Работал Ренуар так проворно, что су накапливались быстро. Патрон сопел и пощипывал бородку: «Мальчишка… зарабатывать столько денег!.. это неприлично!»
Успех, достигнутый в изображении королевы, позволил моему отцу предложить хозяину попробовать новые декоративные сюжеты. Добряк растерялся. Однако его жена, любившая нет-нет да и провести рукой по каштановой шевелюре юного подмастерья, сумела добиться согласия. Ренуар стал копировать обнаженные фигуры из подаренной ему матерью книги: «Боги Олимпа в изображении великих художников». Книга была иллюстрирована гравюрами с произведений мастеров итальянского Ренессанса. У меня долго хранилась ваза с изображением Венеры на фоне облаков. Это уже сам Ренуар. Несмотря на банальность сюжета и явное желание сделать «на продажу», угадывается рука будущего великого мастера.
Мадам Леви была крупной брюнеткой, и Ренуар поначалу ее побаивался. Ему еще никогда не приходилось обнимать женщины. «…Насколько я помню, она была недурна, но костиста, крупные ноги и руки, красивая грудь…». Она часто спускалась в мастерскую — квартира хозяина находилась над нею, — смотрела, как мой отец работал, вздыхала: «Я так одинока… я так скучаю». И Ренуар заканчивал: «Эта сентиментальная неряха несомненно начиталась „Мадам Бовари“!.. Я был начеку — мне было не до нее. В сущности, она была славная баба и хотела оказать мне услугу». Ренуар был околдован ремесленной стороной своей работы. Несмотря на возражения мсье Леви, который хотел побольше Марий-Антуанетт («…это из-за гильотины… буржуа обожают мучеников… особенно после сытного обеда, завершенного рюмочкой ликера»), отец выучился формовать вазы. Он подружился со старым рабочим, ведавшим обжигом, и тот открыл ему секреты ремесла. Потягивая дешевое винцо, старик давал ему советы: «Пить надо… но только разбавленное вино. Если не пить, жар от печей иссушит. Я знал одного, так на нем не осталось нисколечко мяса… кожа да кости… сердцу и легким нельзя было расширяться, из-за тесноты… вот он и умер! Следи, чтобы вазы не слишком быстро переходили от темно-красного к вишнево-красному цвету. Нельзя ослаблять огонь, лому не оберешься». Обжиг продолжался двенадцать часов. Хозяйка сама приносила мастерам обед: «Кушай, дружок, я сварила славный бульон…». Однако Ренуара слишком занимал переход цвета предметов в печи, и заботы хозяйки оставались незамеченными. Старый рабочий посмеивался: «Ты слишком молод, я чересчур стар, ей не везет!»
Своими воспоминаниями отец делился беспорядочно. Если мне и удается более или менее восстановить факты, относящиеся к его пребыванию у фарфорщика, хронологической канвы не хватает. Этот период длился, по-видимому, пять лет. Следовательно, воспоминания о нем приложимы как к тринадцатилетнему мальчику, так и к восемнадцатилетнему юноше. За эти пять лет Ренуар постиг основные стороны жизни — искусство и любовь, вернее, женщин. Тут же добавлю, что за несколькими неизбежными исключениями, женщины были для него воплощением искусства в жизни.
Ренуар протестовал, когда его причисляли к интеллектуалам. «Меня нисколько не занимает, что происходит под моей черепной коробкой. Я хочу осязать… по меньшей мере видеть!..» Слово «искусство», которое он был вынужден в конце концов признать — «приходится говорить на языке своего времени», — из отвлеченного понятия превратилось для него в вещественное, в тот день, когда случайная прогулка привела его к фонтану Невинных
