Огюст Ренуар - [14]

Виктор работал у модного портного на Больших бульварах и преуспевал. Элегантный юноша пользовался успехом у прекрасного пола, и Лиза презрительно говорила о нем: «Виктор бабник; он родился, чтобы сделаться буржуа».

Анри и Лере настаивали, чтобы мой отец обучался гравюре или рисованию мод. После первого причастия Ренуар стал яростно рисовать. Бумаги было не так-то много, и он рисовал мелом на полу. Дед был недоволен, обнаруживая исчезновение мела, но одобрял фигурки, которыми его сын покрывал полы квартиры. Маргерит Мерле с ним соглашалась и однажды подарила сыну тетради и карандаши. «Из Огюста выйдет толк. У него есть глаз». Она никогда не называла моего отца его первым именем Пьер, находя, что в сочетании с фамилией Ренуар получается чересчур много «р». Более всего Огюст любил делать портреты. Родители, братья и сестра, соседи, их кошки и собаки — он рисовал всех и вся, как делал потом всю жизнь. Ренуар уже тогда считал мир и его обитателей кладезем «мотивов», созданных на его потребу.

Никто из его терпеливых натурщиков не подозревал тогда, что это времяпрепровождение станет профессией, а меньше всех сам Ренуар. Сходство, которое ему удавалось передать, внушало надежду, что он сможет, по примеру брата Анри, заняться художественным ремеслом — может быть, рисовать моды, как рекомендовал Лере, или расписывать фарфор. Эта специальность более других прельщала деда. Он гордился славой родного Лиможа, и ему хотелось, чтобы сын продолжил древнюю традицию города. Ренуар, верный своей, тогда еще не сформулированной теории «поплавка», предоставлял судьбе самой решить вопрос и продолжал марать тетради.

Ренуар успевал на уроках пения. У него оказался красивый высокий баритон. Его наставники не хотели, чтобы пропадал втуне такой божий дар. Они устроили Ренуара в знаменитый хор церкви Сент-Эсташ, где регентом был неизвестный молодой композитор по имени Шарль Гуно^[26]. Хор был составлен исключительно из юношей, на манер наших современных Маленьких Певцов в Круа-де-Буа. Многие хористы были сыновьями рыночных торговок. У их матерей водились деньги, и они за словом в карман не лезли, как выражались в то время. Иметь сына, поющего в Сент-Эсташ, почиталось у этих состоятельных дам честью. Их прилавки с цветной капустой и птицей как бы украшались гербом чистого искусства. Отказ кому-нибудь из их отпрысков — кандидатов в хористы — не обходился без бурных протестов и сильных выражений. Эти дамы в ярких шелковых платьях, украшенные драгоценностями, терроризировали Гуно. Чтобы помочь в этих трудных обстоятельствах, к нему был прикомандирован старый священник, который всю жизнь прослужил в квартале Центрального Рынка, а потому знал его красочный язык и умел им пользоваться.

Мой отец чрезвычайно полюбился Гуно. Он стал давать ему частные уроки, показывать азы музыкальной композиции, заставлял петь соло. Чувствовалось, что Ренуар, рассказывая об этом периоде своей жизни, мысленно уносится под своды старой церкви. Его ломкий голос как будто объединял его с верующими, которых он не видел. Он чувствовал их присутствие, его воодушевляли удачные ноты, огорчало, когда не удавался какой-нибудь пассаж. Юному певчему открывалось то общение между художником и публикой, которое составляет саму сущность его духовной власти, одновременно избавляя от необходимости преодолевать отвращение к выставлению себя напоказ. «Я был спрятан за большими трубами органа и чувствовал себя в одиночестве, хотя слушатели находились рядом».

Репетиции происходили ранним утром. Прежде чем приступить к занятиям, мальчики выстаивали обедню. Церковь освещали свечи, горевшие перед многочисленными статуями девы Марии и святых. Малейшее движение воздуха колебало крохотные огоньки. «Какое богатство! Подумать только, что попы заменили этот живой свет мертвым электрическим освещением… запертым в колбе и законсервированным, пригодным только для того, чтобы освещать трупы!»

В мерцающем свете церкви смутно виднелись молящиеся этой первой мессы: грузчики рынка с огромными шляпами в руке, мясники боен в окровавленных фартуках, устричницы в деревянных башмаках и коротких юбках, одетые в белое молочницы. Вера этих людей, как и вся живописность картины, глубоко волновала мальчика. «Тут были лица мужчин, чья профессия убивать; фигуры людей, привыкших переносить тяжести; в общем, народ, искушенный жизнью и посещающий церковь отнюдь не с тем, чтобы похвастать воскресными нарядами или из сентиментальных побуждений. Именно тут, в эти холодные зимние утра, я понял Рембрандта!»

Гуно как-то дал моему отцу билеты в оперу — ложу для всей семьи. То не была еще Гранд Опера Гарнье… «этот несъедобный бриош», а чудесное здание в итальянском вкусе, о котором дает представление «Фениче» в Венеции^[27]: «все отделано деревом, а ложи выглядят оправой, оттеняющей красоту парижских девушек. Ныне театр стал „культурным мероприятием“. Наши архитекторы изучили акустику — чудесный предлог для создания сложных специальных геометрических потолков. Итальянцы чутьем угадывали законы звука, не умея их формулировать. В их театрах было слышно все. Вздох примадонны переворачивал вам нутро. А красная с золотом отделка, Венеры и Купидоны, раскрашенные деревянные Музы!.. И сейчас еще такие чудесные фигуры можно увидеть на каруселях с деревянными лошадками!.. а как сверкали драгоценности на обнаженных плечах!.. Я обожаю драгоценные камни, лишь бы они украшали женскую грудь. Разумеется, фальшивые предпочтительнее. Мысль о том, что они стоят уйму денег, портит удовольствие…»