Огюст Ренуар - [15]

Давали «Лючию ди Ламмермур»^[28]. Певцы еще не ведали «реалистического» стиля и держались лицом к публике. Даже изливая пламя своей страсти перед сопрано, тенор преклонял колена, повернувшись к ней спиной, и протягивал руки к креслам партера. Ренуары восхищались, мой отец был на седьмом небе. Однако Лиза заявила, что все это не «настоящее». «В жизни не поют, а говорят». Это заставило Ренуара задуматься, однако не убедило. Позднее он высказал мне в нескольких словах свое отношение к театру: «Мадам Шарпантье очень настаивала, чтобы я пошел посмотреть одну из пьес Дюма-сына. Пришлось согласиться, чтобы доставить ей удовольствие. Я не любил Дюма-сына из-за его отношения к своему отцу, которого в то время презирали, называя развлекателем, словно развлекать людей — легкая штука. Людям, наводящим тоску, лафа. Чем они нуднее, тем ими больше восторгаются… Итак, я отправился смотреть пьесу Дюма-сына. Занавес поднялся, за ним оказалась гостиная с настоящим камином, с настоящим огнем и настоящим роялем. Я только что женился на твоей матери и подарил ей рояль, так как она любила музыку. Первое, что я видел, возвращаясь вечером из мастерской, был рояль. Зачем терять вечер, сидя неудобно в театре и созерцая то, что я отлично могу видеть у себя дома, вольготно рассевшись в кресле, с трубкой в зубах и в туфлях?.. Я ушел, не дождавшись конца представления…»

В отношении нудных людей мой отец употребил более энергичное прилагательное, чем привел здесь я. Уместно упомянуть, что обычно он следил за своей речью и всегда выражался правильно. Он не любил грассирования парижских предместий, считая его претенциозным, как, впрочем, и произношение снобов, подражавших английскому выговору, включая и легкое запинание. Его раздражало неправильное согласование дополнений.

Сам он говорил без акцента. Зато Ренуар любил подлинные местные говоры — то, что шло от традиции, и особенно крестьянские выражения. Он избегал, насколько возможно, ругательств, приберегая их только для ограниченного числа личных врагов среди писателей и особенно литературных живописцев.

Гуно отправил послом к моему деду своего старого друга, аббата дам Рынка, с предложением дать его сыну полное музыкальное образование. Для заработка он предлагал зачислить его в хор Оперы. Гуно не сомневался, что юный Ренуар станет знаменитым певцом. Предложение было заманчивым. Ренуар любил пение, однако терпеть не мог выставляться напоказ, о чем я уже упоминал. То не было робостью, но чувством, что «это не для него». Он также угадывал, что за фасадом легкости актерского мастерства таятся великие разрушительные силы и что не в его натуре та духовная гимнастика, которая нужна, чтобы, перестав быть собой, становиться то Дон-Жуаном, то Фигаро. Если бы предложение Гуно было единственным, он, верный своей политике «поплавка», согласился бы, а родители одобрили бы его выбор. Но как раз тогда друг Давида, владелец фарфоровой мастерской Леви, предлагал взять его в ученье. Фарфор, Лимож, мечта Леонара! Мой отец выбрал фарфор. Он растроганно простился со своим учителем. Гуно сказал ему: «Тенор, которого вы слушали в „Лючии“, зарабатывает десять тысяч франков в год…» Однако деньги уже тогда не очень прельщали Огюста Ренуара.

Ренуар не мог делать того, что ему не нравилось. Это было физическое свойство. Например, он никогда не преподавал. Натура его казалась приспособленной исключительно для впитывания жизни. Он видел все, понимал все, и делал это все своим достоянием. Лишь очень поздно он догадался, что каждым движением кисти стократно возвращает эти богатства. Да и то! Когда Ренуар писал, он всегда забывал, что его произведение будет в дальнейшем что-нибудь значить. Призвание учителя, который должен «давать», казалось ему, хотевшему «все брать», невероятным. Он не подозревал о своей щедрости.

То же относится и к материальной стороне жизни. Уже в ранней юности он отличался бережливостью. «Я шел по середине немощеных улиц, чтобы не изнашивать подметки о камни тротуара». И он же, не задумываясь, тратил месячный заработок на покупку кружевного воротника сестре или трости с золотым набалдашником отцу. Он не осмеливался делать подарков матери. Как известно, Маргерит Мерле не любила безделушек. Ей нравились красивая мебель, ковры, переливающиеся обои. Позднее отец преподнес ей комод в стиле Людовика XIV, с подписью мастера на одном из ящиков. Ренуар не помнил имени: «…не Буль^[29], нет, а что-то еще получше! Буль бывает иногда манерным. Чтобы выполнить все комоды, которые ему приписывают, надо бы прожить триста лет!» Отец добавлял: «Вторая Империя могла быть раем для коллекционеров. Виктор Гюго вскружил всем голову, и люди разучились видеть. Они платили бешеные деньги за плохие имитации средневековья, за кресла с поддельными скульптурами, которые впивались вам в бок… Они строили фальшивые замки, которые ты видел, — долина Монсо полна ими: стрельчатые окна, цветные витражи, не пропускающие света, лестницы для самоубийц. В башне с бойницами, как правило, помещается уборная. Гуляют по таким замкам буржуазии, которые воображают себя Изабо Баварскими