Огюст Ренуар - [13]

«Три Славных», как окрестили три дня революции^[24], начались с песен. Стрельба на Больших бульварах, унесшая столько жертв, превратила этот чуть ли не миролюбивый протест в кровавое дело. Солдаты короля стреляли в народ! Народ ответил на это изгнанием короля, и тот, счастливее, чем Людовик XVI, смог бежать в Англию. Однажды утром Ренуары заметили, что дворец опустел — его хозяева отказались от борьбы. Мои предки пожалели о доброй королеве Амелии, но с радостью приветствовали провозглашение республики. Ренуары не заметили революции, которой суждено было пошатнуть мир и которая свершилась в пятидесяти метрах от них. Господа в сюртуках заняли место королевской семьи. Лувр и Тюильри назвали народными дворцами. Жизнь вздорожала, и мой дед был вынужден повысить плату за работу. Стража дворца осталась прежней. Слова «Свобода, Равенство, Братство» заменили орлеанский герб.

Газеты сообщали, что примеру Парижа последовала вся Европа. В немецких, испанских и итальянских городах дрались на улицах. Репрессии во многих немецких государствах приняли кровавый характер. Тысячи республиканцев бежали от преследования. Многие эмигрировали в Америку и способствовали промышленному расцвету Нового Света. Толчок всему движению дал Париж, снова оказавшийся центром мира. Парижане немало этим гордились, и Ренуары разделяли их чувства.

Однажды к ним зашел их домовладелец, что случалось чрезвычайно редко. Он сообщил, что его дом, как и все постройки, загромождавшие двор Лувра, назначены на слом. Республика собиралась осуществить старую мечту королей и Наполеона — соединить Лувр с Тюильри. Выдвигалось немало проектов, однако все отступали перед расходами и необходимостью выселения такого количества мелких владельцев. Через четыре дня после революции 1848 года декрет временного правительства, подсказанный генералом Кавеньяком, предписывал приступить к осуществлению работ по плану архитектора Висконти^[25]. Деда напугала мысль о переезде. Не менее его были удручены Анри, Лиза и Виктор. Им всем казалось, что их ссылают. Мой отец, наоборот, предвкушал новое путешествие в дилижансе. Известие о грозящей катастрофе нисколько не смутило и бабку. Она напомнила, что со времени великой революции 1789 года выдвигалось по крайней мере двадцать проектов перестройки Лувра. И новый план неизбежно присоединится к остальным, осев в пыльных архивах какого-нибудь министерства, так что у Ренуаров хватит времени найти выход. Как обычно, Маргерит Мерле оказалась права.

Переворот 2 декабря 1851 года прикончил республику, и про Лувр на время забыли. Принц-президентом стал Наполеон III. Увы! в 1854 году он распорядился приступить к работам, и семье моего деда пришлось освободить квартиру. Они все-таки выиграли шесть лет. Если переворот 2 декабря их возмутил, то решение императора расширить свой дворец они восприняли как проявление деспотизма.

Ренуары переехали на улицу Гравийе, в квартал Марэ. Габриэль не раз описывала мне этот дом, в котором она бывала. Как и большинство построек квартала, это был старый дом, модный при Людовике XIII. Он был четырехэтажный, с простым фасадом и высокими окнами с частыми переплетами. Резная дверь вела через крытый ход во внутренний двор. Его украшал огромный старый каштан. Двор со всех сторон обступили старые конюшни. В 1854 году к нему примыкал маленький огород, который тетя Лиза стала любовно возделывать. В конюшнях стояли лошади конторы по перевозке мебели. Арка в середине входа вела на великолепную лестницу. Она больше всего запомнилась Габриэль: широкие, низкие ступени из цельных плит так стерлись, что лестница превратилась в подобие склона; перила из кованого железа с переплетенными узорами походили на кружево. Дед и бабка поселились на третьем этаже. Это было просторное помещение, и дед смог отказаться от мастерской на улице Библиотеки, расположенной слишком далеко для его больных ног; верстак был установлен в квартире. Детям был отведен самый верх, откуда, кстати, открывался очень красивый вид. Ко времени переезда на улицу Гравийе моему деду Леонару было пятьдесят пять лет, бабке — сорок четыре, Анри — двадцать четыре, Виктору — восемнадцать, Эдмону — семь и моему отцу тринадцать лет. Наступило время отдать его в учение. Работа обеспечивала Ренуарам достойный образ жизни, но при условии, чтобы каждый вносил свою лепту. Анри работал у Давида, золотых дел мастера с улицы Пти-Шан. И хозяин и его жена очень ценили Анри за его вкус и сноровку. Он же, со своей стороны, не остался нечувствительным к прелестям их дочери, мадемуазель Бланш Давид. Стали поговаривать о свадьбе. Разница вероисповеданий (Давиды были евреями) не служила препятствием. В среде мелких парижских буржуа религиозный фанатизм давно выдохся, тогда как расизм еще не показал и кончика ушей.

У Лизы не было постоянной профессии. В основном она училась у своего отца и стала портнихой. Однако ее великой заботой была защита угнетенного человечества. Она воспламенялась по поводу самых безнадежных дел: однажды она привела домой подкидыша и не успокоилась, пока не нашла бросившую его мать, которая в ее глазах не могла считаться недостойной, а была лишь жертвой чудовищных социальных порядков. Если не оказывалось ребенка, она бралась за спасение кошки или собаки. В ее комнате было полно обиженных четвероногих. Она восторгалась Сен-Симоном, Бланки, Фурье и не пропускала собраний революционной группы квартала Гравийе. Один из ее политических друзей, Шарль Лере, сделался своим человеком в семье. Он был гравером по профессии, иллюстрировал книги и работал в журналах мод. Моему деду это нравилось. На посещения молодого художника смотрели благосклонно, и их частые отлучки с Лизой — оба любили публичные балы — комментировались положительно. Когда молодой человек попросил ее руки, она его отчитала. «Жениться, как какие-нибудь, буржуа!» — это не вязалось с тем, чему учил Фурье: собственность — это кража; и Сен-Симон: все должно стать общим… нет причин, почему женщина обязана принадлежать одному мужчине… Дед помалкивал. Несмотря на свои революционные убеждения, Шарль Лере не осмелился переступить порог условностей. Он прекратил свои посещения и стал демонстративно появляться в обществе племянницы Давидов. Лиза высказала свою радость по поводу того, что от него избавилась, а затем пошла подкарауливать его у выхода из театра Шато-До, куда тот повел соперницу посмотреть «Итальянский поход». В присутствии нескольких тысяч зрителей, только что умилявшихся злоключениям Жозефины Богарне, она влепила своему неверному поклоннику две изрядные пощечины. Лере выиграл: месяц спустя он обвенчался в церкви с Лизой. Надевая подвенечное платье, она объявила: «Я ведь признаю Христа… все дело испортили попы. — Ему повезло, — заметил Лере. — Кому? — спросила Лиза. — Христу». Лиза была вовсе лишена того, что мы ныне называем чувством юмора.