Огюст Ренуар - [18]

Думая угодить отцу, я купил в Луврском музее муляжи барельефов Жана Гужона в уменьшенном масштабе; он едва на них взглянул. Зато репродукция Девы Марии XII века его восхитила. Я приобрел ее мимоходом, случайно. У Марии была удлиненная фигура, неуклюже вылепленное лицо и особенно невероятно выглядел младенец, слишком маленький, одеревенелый, с неподвижным взглядом дешевой куклы. Замечания Ренуара открыли мне новые горизонты: «Что за прелесть в этой французской мещанке, и какая стыдливость! Им везло — я говорю о резчиках по камню, строивших соборы. Они знали, что всю жизнь будут делать одно и то же: Деву с младенцем, апостолов, четырех евангелистов. Меня бы не удивило, если бы оказалось, что иные из них ограничивались каким-нибудь одним из этих сюжетов. Какая свобода! Нечего заботиться о том, что рассказываешь, поскольку это уже сделано сотни раз до тебя. Главное — освободиться от сюжета, избежать повествовательности, а для этого надо выбрать что-нибудь знакомое всем: еще лучше, когда вообще нет никакого рассказа!» Он говорил это, присматриваясь к своей картине. «Кажется, чересчур темно, придется отставить эти розы. Позови-ка Большую Луизу». Во всем, что касалось его ремесла, отец был чрезвычайно дотошен. Палитра и кисти всегда были тщательно промыты и чисты. Заботы о них доверялись лишь немногим. Такое доверие заслужили мать и Габриэль. Теперь палитра и кисти поручались Большой Луизе. И, уже с дымящейся вечной папиросой во рту, он добавлял: «…Подумать только, что это всего лишь гипсовая копия. Гипс вовсе не так плох, но у него не хватает благородства. Жан Гужон очень талантлив, но чтобы сохраниться в репродукции, надо быть недюжинно сильным».

Однажды я слышал, как отец говорил собравшимся друзьям, среди которых находились торговец картинами Воллар и коллекционер Ганья: «Со времени соборов у нас был всего один скульптор, — и добавил: — Трудное дело скульптура! Живописцы еще изредка встречаются; литераторов и музыкантов этих хоть лопатой греби. Но чтобы быть скульптором, надо быть святым. Надо найти в себе силу не попасться в западню сноровки и, с другой стороны, не оказаться в ловушке ложной безыскусственности». Задумавшись, он повторял: «Да, после мастеров Шартра я вижу только одного скульптора… это Дега»^[34]. Это поразительное заявление не слишком удивляло слушателей. То были люди, которые перешагнули через барьеры, удерживающие толпу в плену принятых иллюзий. И в заключение Ренуар говорил: «Создателям соборов удалось дать представление о вечности. Это было величайшей заботой их времени. Дега нашел способ выразить болезнь нашего века — я имею в виду движение. У нас зуд движения, а людишки и лошади Дега движутся. До него секрет движения нашли одни китайцы. В этом величие Дега: движение во французском стиле».

По мнению Ренуара, бездарность Гарнье заключалась в том, что тот поручил Карпо^[35] выполнение «Танца» для здания Оперы, вместо того чтобы пригласить Дега. Он забыл при этом, что Дега был тогда еще совсем молодым человеком.

Мне казалось, что восхваление движения противоречит некоторым взглядам, высказанным моим отцом до этого. Я напомнил ему его слова по поводу скульптур, выставленных в Люксембургском музее^[36]. «…Эти мужчины и женщины напряжены предельно и смотреть на них становится утомительно. Они то ищут равновесия на одной ноге, то потрясают изо всех сил мечом. Подобные усилия нельзя сохранять вечно. Скульптуры, сделанные из камня и бронзы, из материалов, не подверженных разрушению, должны быть такими же вечными, как эти материалы. Хочется сказать всем этим умирающим солдатам или матерям с застывшим на устах воплем страдания: успокойтесь, прошу вас, возьмите стул и сядьте».

Ренуар оживился: «Движение может быть таким же вечным, как и неподвижность, если оно отвечает равновесию природы и служит выражением вечной функции существа. Полет ласточки так же вечен, как спокойствие фигуры Сидящего писца^[37]. Статуи Люксембургского музея воплощают эмоции, которые вызваны мотивами интеллектуальными, надуманными причинами. Ласточка рассекает воздух, чтобы поймать мошку и утолить голод, а не для того, чтобы провозгласить принцип». Для Ренуара характерно отрицание в искусстве побуждений, вызванных не физическими причинами. Любопытно вспомнить, что автор подобных высказываний предпочитал сдохнуть с голода, чем отказаться от своих принципов.

Помимо случая с фонтаном Невинных и некоторых других моментов, о которых я скажу в свое время, Ренуар очень редко рассказывал о том, как он стал художником. Может показаться, что призвание пришло к нему само собой и что ничего другого в жизни он не мог бы делать. Однако последовательные этапы, которые должны были привести его к цели, отнюдь не были результатом случая — счастливого или неудачного. То был нормальный и обязательный путь, который ему надлежало пройти. Даже до того, как он сам понял это, рука его была уже создана для живописи, как наш язык создан для того, чтобы говорить. Невелико открытие обнаружить, что ноги существуют для передвижения. Младенец ползает и в один прекрасный день начинает ходить. Ренуар посещает школу, поет, расписывает фарфор и вдруг начинает рисовать, вот и все!