Огюст Ренуар - [19]

Ренуар хорошо знал Луврский музей. Его отец и особенно мать водили туда мальчика много раз. Это были люди со вкусом, «какие иногда встречаются во Франции». Однако глубокий смысл живописи открылся Ренуару значительно позже. «Эта идея Руссо, будто люди рождаются, уже все зная, — идея надуманная. Мы родимся, не зная ничего. В нас лишь множество возможностей. Однако открыть их — нелегкое дело! Мне понадобилось двадцать лет, чтобы открыть живопись. Пришлось двадцать лет наблюдать натуру и, главное, — посещать Лувр. Я говорю об открытии, хотя на самом деле постиг всего только азы и провел жизнь за этим делом. Пригласите крестьянина из Эссуа и заставьте его прослушать шедевр шедевров. — „Дон-Жуана“ Моцарта: он будет до смерти скучать и предпочтет кафешантанную песенку, что бы ни утверждал лицемер Жан-Жак Руссо. Тогда все очень просто: надо начинать с такой песенки, но суметь выбрать ее». Ренуар начал с лучшего, чем кафешантан. Его первые восторги вызвали Ватто и Буше.

«Я мечтал копировать их для своего фарфора. Однако хозяин опасался, как бы эти сложные сюжеты не отняли слишком много времени и не снизилась производительность моего труда. Напрасно я ему указывал на то, что он не будет в убытке, раз платит поштучно. Спрос на мои изделия был велик, и надо было его удовлетворять. Я этим немало гордился». Ренуар даже утверждал, будто успехи росписи по фарфору доставили ему больше радостей, чем похвалы и почести, какими позднее его награждали почитатели. «Мальчишка, которому хозяин говорит, что он необходим! Есть отчего голове закружиться! На улице я воображал, что меня узнают прохожие: „Это молодой Ренуар, тот, который рисует нашу Марию-Антуанетту!“ Теперь я отлично знаю, что все это ничего не стоит. Публика одинаково падка на то, что хорошо, и на то, что плохо. После целого века слезливого романтизма французы стали сентиментальными».

Он имел в виду картину, которую продали за огромные деньги в Лондоне на аукционе Сотсби. «Эти пройдохи — торговцы картинами — отлично знают, что публика сентиментальна. И они присвоили моей бедной девушке, которая, как и я, тут бессильна, препротивное имя. Они назвали ее „Размышление“». Это воспоминание заставляло его хмуриться. Затем он оглядывал своих собеседников лукавым взглядом: «…Мои натурщицы не размышляют».

У Ренуара вошло в привычку в полдень ходить в Лувр, вместо того чтобы завтракать с дружками в молочной на углу. «К Ватто и Буше прибавился Фрагонар, особенно его женские портреты. Эти мещаночки Фрагонара!.. какая изысканность, и притом, как они приветливы и ласковы! Просто слышишь, как они говорят на языке наших отцов, языке вольном и вместе с тем достойном. Цирульники еще не были парикмахерами, а слово „гарс“ было всего только женским производным от „гарсон“. Людям случалось икнуть в обществе, но они выражались грамотно. Нынешние французы больше не икают, но говорят, как претенциозные неучи».

Хозяева дяди Анри, Давиды, продали дело, и он поступил к Одно, знаменитому ювелиру на площади Мадлен. Это ускорило его женитьбу на дочери Давидов и свело с более изысканными заказчиками. Одно был поставщиком двора Его Величества императора. Тогда была мода на все китайское. Правительство собиралось основать французскую колонию на побережье Индокитая, и двор увлекался Дальним Востоком. Анри повел моего отца на выставку фарфора и лаковых изделий, привезенных полудипломатической, полуторговой миссией. Ренуар вежливо восхищался вазами сложных форм и статуэтками с таинственной улыбкой на губах. «Я находил все очень изящным, очень ловко сделанным, но это меня ничуть не трогало. Слишком мудрено! Я был слишком молод, чтобы понять, что эти олухи выбрали предметы, представлявшие упадок великой цивилизации. Внезапно я обнаружил в уголке чудесные глиняные изделия простейшей формы, которые взволновали меня до глубины души, а на них — пятна медного купороса, тот зеленый цвет, который напоминает морские волны; был там еще фарфор, с которым обошлись непочтительно, как с фаянсом, и такой толстый, что его можно трогать, не боясь раздавить в руках. Брат не понимал моего восторга — его захватила мода. Притом он был замечательным гравером. Но мода — всесильная штука: она не позволяет видеть того, что вечно». Эти китайские гончарные изделия увеличили сомнения Ренуара в ценности посуды, которую изготовлял его хозяин-фарфорщик. Однако профессия живописца казалась ему недосягаемой, некиим раем, куда вход для него закрыт. «Кроме того, я хорошо зарабатывал своим фарфором. Я смог помочь родителям купить дом в Лувесьенне, жил независимо. В пятнадцать лет это не так плохо. Мне нравилось по вечерам проводить время с матерью, с ней обо всем болтать. Это была рассудительная женщина. Она считала, что я мог бы заниматься живописью, но советовала не отправляться в этот путь, не скопив сначала достаточно для того, чтобы прожить год».

Тогда господствовала школа Фонтенбло^[38]. Поддаваясь вкусам публики, мой отец признал свое восхищение этими художниками природы: «Я балдел от изумления перед Руссо^[39] и Добиньи^[40]. То, что среди них самый великий человек Коро