Огюст Ренуар - [21]

«Со времени Виктора Гюго французы разучились говорить просто. Я, оказывается, революционер. Что этим хотят сказать?» Его теория, которую я теперь понимаю, состояла в том, что все люди, которым удалось сделать что-либо стоящее, поступали не как изобретатели, а как катализаторы уже существовавших, но не известных еще простым смертным сил. Великие люди это те, кто умеет смотреть и понимать. Он приводил в пример Сен-Жюста. Его идея введения метрической системы не была революционной. Это была просто подмеченная необходимость для мира, который должен был стать миром техники и нуждался поэтому в некоей универсальности — универсальности физики, химии и естественных наук. Отсюда вытекала потребность в упрощенных и общедоступных единицах размера и веса. Разрушители те, кто, не признавая развития времени, хочет решать новые проблемы старыми способами. «Я, например, твердо верю в то, что художник бы выиграл, если бы стал сам растирать краски, а не подмастерье. Однако раз нет больше подмастерьев, а я предпочитаю писать, а не тереть краски, то и покупаю их у своего друга Мюллара, торговца красками в нижнем конце улицы Пигаль. Тратя время на растирание красок, я оказался бы таким же безумцем, как если бы, работая, надевал костюм Андреа дель Сарто. Мною было бы забыто, что в эпоху Андреа дель Сарто люди располагали временем и что у него были ученики, которых не оплачивали, благодаря чему растирание красок обходилось крайне дешево. Вот почему я соглашаюсь на краски в тюбиках; снова поплавок! Моя пассивность вознаграждена. Именно портативность красок в тюбиках позволила нам так свободно писать на природе. Без красок в тюбиках не было бы Сезанна, Моне^[45], Сислея^[46], Писсарро^[47], не было бы того, что журналисты назвали импрессионизмом. Это не мешает мне сожалеть об учениках и ненавидеть метрическую систему, которая поставила изобретение человеческого ума на место мер, подсказанных природой: дюйма, фута, локтя или лье, выдуманного галлами и так прекрасно отвечающего тому расстоянию, которое может за час пройти, не слишком утомившись, обыкновенный средний ходок».

«Я стал писать в светлой гамме потому, что пришло время так делать. Это не результат теории, а потребности — потребности, которая носилась в воздухе, подсознательно ощущалась всеми, а не только мной. Со своими светлыми красками я вовсе не был революционером, а опять-таки поплавком, тогда как официальные живописцы со своим асфальтом были сумасшедшими, потому что надо быть безумцем, чтобы пытаться остановить течение времени. Впрочем, разрушают традиции как раз те, кто будто бы их чтит. Не вздумай сказать, что Бугро преемник Шардена!..»

Как бы ни было, «поплавку» пришлось выбирать себе профессию, раз фарфор от него ушел.

Семья в этот период преуспевала. Дед работал меньше, но сохранил клиентуру среди старых заказчиков. Дети стали на ноги. Анри с супругой Бланш Давид были счастливы своим благополучием. Анри терпеть не мог риска и перемен. Он твердо верил, что фирма Одно обеспечит ему достойное положение до конца дней и не желал ничего большего. У этой четы не было детей, и всю свою жизнь они посвятили двум страстям: животным и кафешантанам. Я помню, что у них был фокстерьер Руа, который был подлинным королем в доме, и канарейка Майоль, названная так в честь певца.

Виктор преуспевал в качестве закройщика у модного портного на Больших бульварах. Он одевался с большим вкусом и, главное, был очень забавен. Девицы таяли от его острот, и он множил любовные приключения. Дед не одобрял такое поведение. Успехи Виктора, кажется, льстили бабке Маргерит, но ее любимцем оставался мой отец.

Лиза с мужем жила у родителей. Они часто приводили к обеду своих друзей. Бабка установила традицию, которую затем продолжали мои родители. Каждую субботу варился огромный котел бульона, и все друзья были желанными гостями. Никто не ждал приглашения. Если народу приходило мало, семья потом всю неделю ела холодную вареную говядину. Этот исход радовал моего отца из-за корнишонов. В сезон моя бабка мобилизовывала всех детей, а иногда и друзей для приготовления этой приправы. Среди участников субботних обедов был человек, о котором мне рассказывала Габриэль. Это был художник по имени Улеве. Воспроизвожу ее рассказ: «Ты был маленький и позировал в мастерской. Я старалась удержать тебя на месте. Патрон вдруг прервал сеанс и подозвал меня: „Возьмите у меня в кармане деньги“. У него всегда было при себе несколько кредиток — на всякий случай. Для него самого купить коробку спичек было событием, но для других… он, не задумываясь, мог отдать тысячу франков. Хозяйка отлично знала про это, но не показывала виду. Между тем вы вовсе не были богаты, хотя было все необходимое, и даже сверх того. Итак, я взяла деньги и снесла их мсье Улеве, на улицу Бломе. Хозяин напутствовал меня: „Уговори его принять! Это чудесный человек, хороший живописец и немало помогал мне советами, когда я был мальчишкой. Он поощрял меня и рекомендовал копировать антики“. Я пошла на улицу Бломе и увидела очень старого человека, который никак не мог понять, откуда Ренуару известно, что он почти ослеп и ему трудно вовремя заплатить за квартиру. Он плакал, вспоминая молодого Ренуара: „Я знал, что он будет великим художником! Какой он был живой, настоящая ртуть“. Он поручил мне отнести хозяину старинную супницу из белого парижского фаянса». Другим гостем был художник Лапорт. Мне неизвестно, при каких обстоятельствах он стал постоянным гостем семьи деда. Он также находил молодого Огюста способным, однако считал, что тот склонен пренебрегать выразительностью. По темпераменту и живописной манере Лапорт был полной противоположностью отцу, однако усиленно советовал ему стать живописцем. Его позиция в этом вопросе сильно повлияла на решение родителей, когда им пришлось признать, что сыну настала пора «перейти Рубикон». Вероятно, именно Лапорту мой отец показывал свое первое большое полотно, изображавшее Еву, искушаемую змием, обвившемся вокруг ветки дерева. Вся семья стояла в ожидании приговора мэтра, долго созерцавшего картину. Наконец он объявил, что юный Огюст художник и не имеет права отказываться от своего призвания. Позднее, когда Ренуар уже был знаменит, он встретился с Лапортом, который ему сказал: «Юноша, если бы вы не изменили асфальту, то стали бы Рембрандтом». Моего отца тронул этот искренний комплимент, однако не настолько, чтобы склонить его признать асфальт. Однако вернемся на улицу Гравийе.