Я начал понимать.
— Отец Гуйдо работает в городском управлении, — продолжал Олев. — Весьма возможно, что он начнет допытываться у Гуйдо, кто его так разукрасил. А ты… Не забывай, кто твой отец. За семьями красноармейцев наверняка присматривают. Честно говоря, ты вел себя как мальчишка.
Все, что говорил Олев, было, к несчастью, слишком верно. А тут еще это — «как мальчишка!». Мой распухший нос совсем опустился.
Я попытался как-нибудь оправдаться:
— Просто мне стало невмоготу слушать его дурацкий немецкий треп.
— Этого трепа тебе еще придется наслушаться, — возразил Олев. — Или, ты думаешь, у нас в школе будут говорить что нибудь другое? Нужна конспирация. Без конспирации мы сразу же попадемся.
— Да, — согласился я. — Ты прав.
Но Олев еще не все сказал.
— Ты вообще-то знаешь, что происходит на нашей земле? — продолжал он. — Ты слышал о противотанковом рве под Тарту?
Нет, об этом я не слышал.
— Там расстреливают людей, — сказал Олев. — И не только мужчин. Женщин тоже. И детей. Отец рассказал мне. А мы с тобой не такие уж дети. И вообще… Про наш лес ходят такие же слухи. Вчера будто бы туда поехала какая-то закрытая машина. И ночью будто бы слышалась стрельба.
— Жуть, — сказал я.
Затем мы долго думали каждый о своем. Я думал о маме.
Думал о том, что было бы с мамой, если бы со мной что нибудь случилось. Что-нибудь такое…
— Но, Олев, — заговорил я наконец, — несмотря на все нельзя же спокойно терпеть, когда растаптываются наши права.
— Естественно, нельзя, — сказал Олев. — И тем более нам нужна конспирация. Поначалу будет умнее держать кулаки в карманах.
У нас обоих сделалось подавленное настроение, и разговаривать дальше стало трудно.
Затем раздался стук в дверь. Я знал, что это мать Олева. Мне нравится, что мать Олева всегда, прежде чем войти, стучит. Этим она как бы выказывает уважение к Олеву, хотя он ее собственный сын.
Мать Олева сказала, что приходил домоуправ и сообщил, что жильцам придется принять участие в ночных дежурствах. Вокруг будто бы шляются подозрительные личности. Ночной дежурный, если заметит что-нибудь подозрительное, должен сразу подать сигнал свистком, чтобы немецкий патруль мог явиться и выяснить обстановку. Ночное дежурство — дело временное, так, на неделю. Сегодня вечером эта обязанность падает как раз на их квартиру с десяти вечера до двух часов ночи. И с двух до шести утра уже будут дежурить жильцы из другой квартиры.
— Я не знаю, как быть: у меня дежурство в больнице, а отец вернется только через три дня.
Мать Олева работает сестрой в больнице, отец у него машинист и иногда по целой неделе не бывает дома.
Но Олев уже знал, как быть. По выражению лица своего друга я сразу же догадался, что ночное дежурство очень ему по душе.
— Для беспокойства нет причин, — сказал он. — Если мать Юло позволит, мы пойдем дежурить вместе. Ты согласен, Юло?
Конечно, я был согласен.
И разрешение мама дала мне с неожиданно удивительной легкостью.
— Ты уже не ребенок, — сказала моя мама. — Вполне можешь составить Олеву компанию.
Она только велела мне обязательно остаться у Олева ночевать.
Между прочим, следует заметить, что в нашем доме тоже организовывали ночное дежурство, но домохозяин взял это целиком на себя. Весьма возможно, он не доверял такое важное поручение нашей семье.
Вечером я надел зимнее пальто, чтобы во время дежурства холод не пробрал до костей, и заблаговременно отправился к Олеву. Ровно в 22.00 началось наше дежурство.
Ночь была лунной и очень тихой. Мы ходили по двору и на улице перед домом. Время от времени присаживались на лавочку, потом опять совершали обход. Болтали обо всякой ерунде. Об этих вещах мы словно не решались говорить в такую тихую и лунную ночь.
— Интересно, кто такие эти подозрительные личности, которых мы тут должны караулить, — сказал я наконец.
И в то же мгновение что-то возникло у меня в памяти. Я вспомнил слова Манивальда Лооба: «Караулим, сынок…» И теперь я со своим другом Олевом караулю точно так же, как Манивальд Лооба со своими компаньонами там, на перекрестке, у лавки. Только вместо винтовок мы вооружены свистками. От этих мыслей мне стало неловко.
— Известно, кто они, — сказал Олев. — Враги фашистов.
Все-таки мы заговорили об этих вещах.
И тут мы вдруг услыхали автоматную очередь. Она слышалась очень слабо, должно быть, стреляли очень далеко.
— Из лесу, — сказал Олев почти шепотом.
Тут же мы услыхали новую очередь, очень длинную очередь. Поскольку мы теперь внимательно прислушивались, звук был гораздо яснее, чем в первый раз.
— Немцы вроде бы убивают больше евреев…
Сказал и тотчас же понял, что говорить так — просто не годится.
— Разве еврей не человек? — бросил Олев довольно резко.
— Я совсем так не думал, — пробормотал я в ответ. Вдалеке послышались новые выстрелы.
Это была очень тихая, очень лунная и очень жуткая ночь. Стрельба прекратилась около часу ночи. Мы по-прежнему ходили между садом и улицей.
И вдруг…
Наше дежурство должно было вскоре окончиться. Мы как раз стояли перед крыльцом дома Олева.
— Стой! Кто идет?
Этот окрик на немецком языке послышался с соседней улицы, но в такую тихую ночь все было ужасно хорошо слышно.
