Огонь Менестреля - [3]

Хотя уж он-то мог бы предположить, что Катарина будет нема как рыба.

Уловив в глазах младшей сестры страх, причиной которого был он сам, Джоханнес перевел взгляд на Вильгельмину, и улыбка тронула его губы. Ах, Вилли! Вот кто никогда не изменит себе! Она по-прежнему оставалась простой и понятной — грузная фигура, резкие черты лица, прозрачные голубые глаза, светлые волосы, которые никогда не были столь прекрасными и белокурыми, как у Катарины, и которые сейчас совсем побелели. Ей было шестьдесят четыре года, но даже когда ей стукнет все сто, она останется такой же непреклонной и принципиальной.

Вилли наверняка одобрила бы его разговор с племянницей, но она со своим прямолинейным напором заставила бы его рассказать обо всем Катарине. А разве это возможно? Разве смог бы он объяснить ей все противоречивые чувства, что боролись в его душе, — обязательства перед потомками Пеперкэмпов и ужас, охватывавший его при мысли о том, чем стал этот камень для его поколения — для Катарины и Вильгельмины, для него самого? Его отец передал ему Менестреля в 1945 году при обстоятельствах гораздо более сложных, нежели те, в которых сейчас оказался Джоханнес. Как он мог забыть о возложенной на него ответственности? Он обязан был отдать камень Джулиане. У него не оставалось выбора.

Ты мог бы выбросить его в море, сказала бы ему Катарина снова, как и много лет тому назад.

Может, и стоило послушаться ее тогда.

А Вильгельмина — дорогая прямодушная Вилли! — она бы вынудила его открыться Катарине, а потом пришлось бы рассказывать все и Джулиане. Все, а не только то, что он поведал ей сейчас. Камня, который ты держишь в руках, за эти четыреста лет не видел никто, кроме Пеперкэмпов. И никто не сможет доказать, что он существует. Это были слова его отца, когда Джоханнес в детстве впервые увидел Менестреля.

Но теперь эти слова были ложью.

Однако, разве это имеет значение. Что было, то прошло.

На импровизированную сцену вновь вышла Джулиана лучезарно улыбаясь публике, и Джоханнес ощутил прилив горделивого восхищения. Несмотря на пережитое по его вине потрясение, Джулиана начала второе отделение концерта с той же пылающей энергией, с той же безукоризненной виртуозностью, с какими играла в первом.

Уже через несколько минут Катарина толкала локтем в бок старшую сестру.

— Вилли! Вилли, проснись!

Вильгельмина шумно втянула носом воздух.

— Я не сплю.

— Уже не спишь. А минуту назад у тебя глаза были закрыты.

— Ну уж!

— И больше не храпи. А то Джулиана услышит тебя.

— Ладно.

Вильгельмина проявляла невиданную для себя уступчивость. Она выпрямилась на неудобной скамье.

— Все эти сонаты звучат для меня как одна.

— Ты неисправима, — сказала Катарина, но в ее голосе Джоханнесу послышалась нежность.

«В прошлом ничего подобного не было, — подумал старый огранщик. — Но если бы все складывалось так же гладко, то не было бы Джулианы. Она — утешение для всех нас. Для Катарины, для меня, и даже для Вилли. И потом, благодаря ей сохранится не просто традиция Пеперкэмпов, сохранится наш род».

Глава 1

Лэн Везеролл прислонился к изящной металлической ограде перед «Аквэриан» и наслаждался декабрьским полуденным солнцем. Он любил понаблюдать за людьми, и лучшего места, чем Нью-Йорк, для этого не придумаешь. Здесь, разнообразия ради, он и тешил себя таким занятием. Ему, постоянно находившемуся в центре внимания, это было несказанно приятно. Лэну Везероллу, звезде НБА, до семи футов недоставало трех дюймов. Был он черным и богатым, вкус его — изысканным, а обязанностей у него — великое множество. Он знал, что теперь на улицах Сохо ему невозможно раствориться в толпе, как в других местах. Но здесь, по крайней мере, его никто не посылал к черту.

Даже для такого большого города люди двигались очень быстро. Лэн видел, как из-за угла вывернула женщина с розовыми волосами, в енотовой шубе. Она шла мерным шагом. На ней были красные вязаные перчатки и красные виниловые ботинки, губы покрывала ярко-красная помада. Ее глаза…

Лэн выпрямился и застегнул пуговицу на своем пальто из верблюжьей шерсти от Джанни Версачи. У нее были изумрудно-зеленые глаза, а их он узнает всегда и везде.

— Д. Д. Пеппер.

Увидев его, она широко улыбнулась, ослепительно блеснув белым по ярко-красному. Даже при резком дневном свете в ее глазах была та же таинственная притягательность, что и во всей ее жизни. Подойдя к нему вплотную, она поднялась на цыпочки, а он склонился и чмокнул ее густо нарумяненную щеку. Его жена Мэри никак не могла понять, для чего Д. Д. нужно подобным образом красить волосы и лицо. «Если смыть с нее этот розовый гель, она наверняка окажется великолепной блондинкой, — сказала однажды Мэри. — Могу поспорить, что и кожа у нее прекрасная. И зачем она так мажется?»

И правда, зачем? Но Лэн уже понял, что бесполезно задавать Д. Д. Пеппер слишком много вопросов. Она лишь удивленно взглянет на тебя, словно ты с луны свалился, и уйдет от прямого ответа. Он как-то раз поинтересовался сколько ей лет, и она сказала: «Ну, около тридцати». Так же и с ее внешним видом. Крашеные волосы, старомодные платья, яркий макияж и искусственные бриллианты — это часть ее имиджа. Это то, что она показывает людям. Свою упаковку. За пятнадцать лет, проведенных в «Нике», Лэн выслушал много советов, как упаковаться ему. И он узнал, что труднее всего — оставаться самим собой, но он научился этому. Д. Д. тоже рано или поздно научится.