Огненный палец - [4]

— Энергетическое поражение, — предположил. — Надеюсь, шарик не был радиоактивен.

Во время суматохи шар преспокойно лежал на шкафу, еще более сжавшийся. Никто его не заметил. Диван был безнадежно мокр. Кочет, не церемонясь более, предложил лезть обоим на печку.

— Есть у тебя родные, кроме брата? — поинтересовался он.

Люда с готовностью назвала город, где оставила родителей.

— Я знаю, что не увижу их более, — прибавила почти с болью. — В детстве не могла оторваться от врубелевской «Царевны-Лебеди». Такой в ней безнадежно прощальный поворот к людям в виду уже зажегшего огни и ожидающего Чертога. Теперь, через много лет, иногда ощущаю себя такой Царевной, чьи выросшие крылья не допустят ее обратно к людям, а сердце еще не имеет мужества принять предстоящее.

Люда многое хотела бы сказать Кочету, но все слова казались то угрожающи, то жалки. Несказанное мягко обступало ее, удаляя от людей. С высоты безмолвия жизнь была эпизодом, и оттенки вроде болезни и бодрости, дружбы и бездомности терялись из виду и уже не меняли смысла, заключенного в судьбе, которая вся — возвращение. Когда много смотришь внутрь сердца, начинаешь различать окружающие его, как волны, побуждения. Еще немного — и понимаешь разницу между «я сделал» — и «за меня совершил Бог», и понимаешь вполне свою беспомощность и бесконечность льющейся благодати. Лишь тогда, когда откажешься от собственной воли и жизни, ангелы понесут тебя на руках, да не преткнешься.

Кочету трудно давалось пробуждение. Медлил в вязких водах сна, в бесконечных его извиняющихся бормотаниях. Когда спрыгнул с печки, Люда ждала с рюкзаком на коленях, готовая к уходу. Кочет был медлителен, но тверд в правилах гостеприимства. Заставил ее позавтракать, настоял на повторном осмотре руки. Когда снял бинт, оба поразились. Палец сиял огнем, напоминая расплавленный металл и замороженное пламя.

— Совсем не болит, — заверила Люда и решительно спрятала руку в карман:

— Не надо больше перевязывать.

Кочет бросился к гардеробу, нашел кое-какую одежду жены. Боясь отказа, сунул Люде в рюкзак:

— Продашь. Обменяешь. Твое дело.

Наконец, проводил до ворот, с неловкой лаской коснулся губами ее виска. Прищурившись, Люда быстро перекрестила его. Когда Кочет снова выглянул в окно, белая шаль в последний раз мелькнула уже около леса.

Тысячекратно в день был Кочет охвачен стыдом, ибо в Люде узнал соперничающее себе начало, ту природную предрасположенность к добру и ту невозмутимую ясность, которых он, Сальери святости, достигал лишь сверхчеловеческими усилиями. Порыв его был: прочь от человечности, — ибо не прощал людям слабости. Но и пред Богом не готов был пасть ниц. Лелеял смутную мечту о сверхчеловеке, но реальность не выдерживала такой высоты образ, и ему оставался один шанс: построить Антропоса из себя самого. Упорная и унылая работа зодчего души отнимала у Кочета все силы, а внешне ее плоды выражались в убийственно-улыбчивой атмосфере совместного с женой бытия, прерываемого периодически гневом последней. Кочет оставался блаженно-потусторонен, со всем согласен, всему потакающ. Он был бы в семье удобен, примешивайся к добродетелям его житейская смекалка или хотя бы бесхитростный интерес к обыденному. Но взыскуемое совершенство не ограничивалось бесстрастием, а требовало крайнего отречения от всего человеческого. Умиротворенность Кочета не приносила мира ближним. Видимо, практика умерщвления плоти рекомендуется на условиях уединения не только в целях удобоспоспешествования аскета, но и как элементарная мера предосторожности в отношении рядовых мирян, прозревал Кочет. Христианство всегда начинается с отчаяния. Как часто ему казалось невозможным даже приподнять голову, не то чтобы парить. Жизнь, ложащаяся гнетом на душу, требует преодоления, осуществляемого столь странной перегонкой страдания в блаженство. Речь тонко различает эти два понятия. Если счастье — манящая надежда для многих, то блаженство — лишь для блаженных, и только оно им. Блаженство даруемо щедро, поверх всех страданий, и лишь оно — тайная теодицея, имеемая в виду всеми знающими.

Кочет помешал дрова в печке. При всем пристрастии к подвижничеству он любил тепло, уют и относительную чистоту. Смирение было порогом, неприступным для Кочета. Дух, загнанный в тело, — он ждал звонка свободы и одинокого полета к космической бездне — одинокого, не касающегося и тенью крыла мириадов Божьих миров с мириадами кооперированных существ, провожающих, может, испуганным взором гигантскую фосфоресцирующую на ночном небе фигуру космического вестника. Он готов был к суровому служению солдата и слуги, но славословие казалось ему непомерным. Стиснув зубы, Кочет шел к свободе, расталкивая локтями бесплотных небожителей, он искал вечного простора, овеянного еще лишь сновидениями стихий, он искал нераспечатанного космоса, незаведенных часов.

Подвижничество есть по сути постепенное прозрение. Будь оно мгновенным — как бы выдержало бедное сердце открывшуюся бездну убожества, в котором пребывает? Сансара, поток становления — слишком мягкое слово для ловушки подменяющих друг друга страстей, чьи хлопки в ладоши называются волей и окончательный обрыв которых — поистине нищета и свет. Настоящие боги льдообразны, — учил сам себя, лишенный любви. Страсть к миру излечивается лишь страстью к потустороннему — и эта страсть горела в нем бенгальским огнем обожания.