Одной крови - [36]

Кап-кап-кап-кап.

Я готов произносить любые молитвы, совершать какие угодно службы, бить в шаманский бубен, жечь ритуальный костер и кидать в него перья священных птиц, плюнуть в след хромой собаке, поцеловать в пятачок свинью — все что угодно. Лишь бы капли сработали.

Кап-кап-кап-кап.

Яд проникает в вену, расползается по всему телу, находит клетки, заполняет их собой, клетки дымятся и самовозгораются. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным. Пусть я буду беспомощным. Каким угодно. Но только, Боже, сделай так, чтобы польза от этих капель была. Чтобы от капель был толк. Капайте. Сделайте свое дело. Это же так просто.

Кап-кап-кап-кап.

Прошло полчаса. Час. Полтора. Три часа. Первый пакет сдувался. Ничего особенного не происходило. Три с половиной часа. Пакет скукожился. Четыре часа. Мы вызвали медсестру, она заменила пакет. Теперь капли были прозрачными. Но это ничего не меняло, кроме того, что во рту у Юли появился неприятный химический привкус. Мы ждали, что должно произойти что-то по-настоящему ужасное. В Интернете же нас пугали, что с человеком почти сразу после начала химиотерапии творятся страшные вещи! Мы читали, что люди во время химиотерапии с трудом могут дойти до туалета. Хотя где-то говорилось, что кто-то умудряется между капельницами ходить не только в туалет, но и на работу.

Кап-кап-кап-кап.

Мы читали, что чем хуже пациент реагирует на химию, тем правильнее болезнь отвечает на выбранное лечение. Это, по сути, подтвердила и Алина Сергеевна, сказав, что тошнота — адекватная реакция организма, правильная. Хотя где-то мы читали, что это все полная чушь. Словом, мы чего-то ждали, но чего именно — не понимали.

Кап-кап-кап-кап.

Поздний вечер. Толпа родственников, посетителей, амбулаторных пациентов схлынула. Врачи ушли домой. Каширка, будто бы надорвав за день связки, к ночи замолкает. В стерильной тишине опустевшей больницы закончился третий пакет. Юля закрыла колесико на капельнице, выпила, как и было велено инструкцией Алины Сергеевны, горсть таблеток. Попыталась встать с кровати, чтобы пройтись перед сном. Но не смогла. Все ее тело затряслось, руки задрожали, ослабли, поднять их было невозможно. Голова и ноги стали свинцовыми:

— Рома, хорошо, что ты остался. Скорее тащи пакет.

Следующие десять часов Юлю рвало. Сначала через каждые полчаса.

Потом через каждые пять минут. Потом снова через каждые полчаса. Потом мы перестали засекать время. Когда в желудке не осталось вообще ничего, Юлю рвало воздухом. Она совсем обессилела. С трудом пила воду, ее снова рвало, пила еще и еще, на выдохе еле слышно просила прощения:

— Рома, прости, что ты это видишь…

— Не разговаривай. Не трать силы.

Медсестра вколола жене противорвотное средство «Латран», но оно не сработало. Тошнота не прекратилась. Тогда мне посоветовали спуститься в аптеку на первый этаж и купить более сильный препарат «Кетрил». Я пулей метнулся за лекарством и у кассы, протягивая карточку фармацевту, понял, как сильно выручила нас деньгами моя работа.

Без денег наши позиции на этой войне существенно ослабли бы с самых первых дней боевых действий. Российская бесплатная медицина оказалась очень дорогой. Я не имею в виду базовые препараты, которые государство предоставляет гражданам страны по квоте. Я имею в виду сопутствующие лекарства, без которых качество жизни во время лечения падает на дно. Многие необходимые как воздух медикаменты приходится покупать самому. Одна противорвотная таблетка «Кетрил», без которой многим больным невозможно обходиться во время химиотерапий, стоила шестьсот рублей. Не упаковка. Одна таблетка. Одна упаковка «Париета», без которого с нормально функционирующим желудком можно распрощаться, стоила две тысячи рублей. Одно исследование позитронно-эмиссионной томографии стоило тридцать тысяч рублей. Согласно протоколу лечения этих исследований должно быть три. Никакая квота в России это не предусматривает, расходы берет на себя сам больной, а не государство.

Кетрил помог почти сразу. Тошнота прекратилась. Мою жену снова привязали к капельнице. На этот раз капали витамины. Юля то проваливалась в сон, то пробуждалась. Облизывала пересохшие губы. Пила воду. Снова начинала просить прощения:

— Я не хочу, чтобы ты видел все это. Прости меня.

— Прекрати это повторять. Перестань.

— Прости, что я тебе досталась. Прости, что тебе пришлось с этим столкнуться. Ты заслуживаешь здоровую и красивую жену. А не такую… дефектную… бракованную. Уходи, Ром! Я твоя катастрофа.

— Хорошо, что у тебя остались силы на шутки. Ты — моя самая прекрасная катастрофа. Или ты правда до сих пор не понимаешь, что я люблю тебя? Я люблю тебя даже тогда, когда тебя рвет. Я люблю тебя не за то, что ты делаешь или не делаешь. Не за то, что ты болеешь или не болеешь. Я люблю тебя за то, что ты есть.

— Я дефектная, дефектная. Уходи.

— Слушай, меня никто не привязывает к твоей палате, мне не угрожают, ничего такого не происходит. Я здесь только потому, что хочу быть здесь. С тобой. Навсегда. Какая бы гадость ни случилась.

— Я бракованная. Прости. Я очень стараюсь быть сильной. Но иногда мне становится ужасно себя жаль. И в такие моменты я все ненавижу; себя — прежде всего.