Одного человека достаточно - [4]

Комедия

– Мы не станем сидеть и унывать, – сказала наша мать через неделю после похорон. – Этим мы его не вернем. Но сперва нужно еще кое-что.

Кое-чем оказался склеп, который она заказала, такой большой, что мог бы вместить всех нас. Если только мы не женимся и не заведем по десять детей. Но в этом случае о нас смогут позаботиться эти самые дети.

– Я заплатила сразу за целый век, – сказала мать, – можно не беспокоиться.

– Век, – повторила я, – это долго.

– Девяносто девять лет, – сказала наша мать.

Она заказала мраморную табличку на склеп, чтобы на ней выбили «Семья Энгелен»[4].

– Чтобы не ошиблись, – сказала она.

И еще сказала, что на этом наши деньги закончились. Я увидела, как Луи побледнел.

– Ты шутишь, ма.

Да он вообще представляет, сколько стоил такой склеп? Он молчал. Мы все трое молчали. Мы отлично знали, он и я, и даже Миа, что обычная могила обошлась бы намного дешевле, но смысла говорить это матери не было.

Она подняла глаза.

– Он будет рад своей прекрасной могиле.

А потом она начала плакать.

– Ма, – сказал Луи.

Она затрясла головой, достала платок и прижала к губам.

– Я так его любила.

– Мы тоже, ма, – сказала я.

Она замолчала. Посмотрела на нас троих. Ее лицо опять исказила гримаса.

– Не так сильно, как я.

Она всхлипывала так громко, что мне пришлось прижать руки к ушам. Тут я увидела, как Миа соскользнула со стула, обошла стол, залезла матери на колени и обняла ее за шею. Я опустила руки. Если уж эта малышка могла вытерпеть стенания нашей матери, я должна хотя бы попробовать.

И тут Луи вскочил. Его стул с грохотом упал на пол.

– Прекращай эту комедию, ма!

Мы все трое в испуге уставились на него. Мать опять начала всхлипывать.

– Комедию? Луи, ради бога!

– Заткнись!

Наступила мертвая тишина. И в этой тишине Луи начал говорить. Слышала ли она хоть раз, как плакал наш отец? Нет? А вот он, Луи, слышал. Может ли она представить, каково это? Слышать, как отец плачет за стенкой, оттого что она где-то там, сидит с рукой в штанах другого – да-да, какого-то другого мужика, об этом рассказывали у школьных ворот, и всегда именно в тот момент, когда он шел мимо. Но пусть она не беспокоится, он все время ее защищал, пресекал их вранье, ведь его мать – достойная женщина. Хуже всего было то, что он знал, что они не врали. Он не мог сосчитать, сколько раз он лежал и надеялся и молился – да-да, молился побелке на потолке, чтобы она наконец образумилась, вернулась и попросила у отца прощения. И бедный отец принял бы ее с распростертыми объятиями, ведь он так ее любил. Но раз за разом входная дверь открывалась, когда комнату уже освещал рассвет. Да это гребаное чудо, что отцовское сердце выдержало так долго.

Прежде чем кто-то из нас успел вымолвить хоть слово, Луи сорвал куртку с вешалки. Дверь с треском захлопнулась за его спиной. Мать посмотрела на меня. Ее глаза были выпучены от страха.

– Он слетел с катушек, – прошептала она.

Я встала. Посмотрела на дверь. В моей голове все перемешалось, все, что рассказал наш Луи. Что, если это правда? Я схватила куртку, надела ее. И тут наша мать сказала то, что заставило меня остаться.

– Мне жаль. – Вот что она сказала.

И сказала: теперь все будет по-другому. И сказала: кто-то должен присматривать за Миа. И что кто-то должен этому ее научить.

Если бы только отец не сказал, что мать однажды будет нуждаться во мне. Если бы только он этого постоянно не повторял. Если бы только я не дала ему обещание.

Я сняла куртку, повесила ее на вешалку и снова села. Посмотрела на мать.

– Я поищу работу, – сказала я.

Это был второй самый ужасный день в моей жизни.

Святой, потому что святой

– Он скоро прибежит обратно, – сказала мать на следующий день. – Ему придется сделать самое умильное лицо, чтобы мы впустили его.

Но наш Луи не вернулся. Священник разрешил ему жить в помещении школьного сторожа, оно как раз стояло пустое. Священник держал его для парней вроде Луи, для них всегда найдется работа, говорил он.

– Чем я могу отплатить? – сказал ему Луи.

Церковный органист умер, вздохнул священник.

– Но я умею играть только на трубе, – ответил Луи.

Что, если он начнет брать уроки? Приход может взять на себя расходы. И Луи не придется забивать голову арендной платой.

– Будет сделано в лучшем виде, – сказал Луи.

И не мог бы он еще стричь газон за церковью, раз в пару недель, весной и летом?

Газон за церковью оказался целым парком. Он отнимал времени больше, чем уроки, но наш Луи был вынослив как вол. Он никогда не жаловался. Я это знала, потому что он не скрывал от меня ничего из того, что с ним происходило. Он считал, что я все могу выдержать. А значит, я правда могла.

В первое время я заходила к нему каждый день.

– Наша мама – шлюха, – сказал он однажды.

– И все же она наша мама, – ответила я.

– И шлюха.

– Она плачет целыми днями.

– Это крокодиловы слезы, Жюльетта. Она хоть раз спросила, каково нам приходится, как велико наше горе, например? Нет? Так я и думал.

Он сказал, что я могу переехать к нему жить, если хочу. И Миа тоже.

– Тогда у нашей матери никого не останется, – сказала я.

Наверное, я могла бы заметить это по той жадности, с которой она в воскресенье вечером доставала из шкафа свои лучшие наряды и красила губы. Но еще я видела, как она молилась, часами. Обычно она начинала около трех, когда большинство людей надевали воскресные наряды и шли на прогулку. Наша мать никогда не ходила на воскресные прогулки, она молилась. В полной тишине, с молитвенником на коленях, глаза закрыты, лицо обращено к портрету святого Себастьяна на стене кухни. Я не могла понять, как ей удавалось держать глаза закрытыми, ведь там было на что посмотреть. От взгляда на полуобнаженный торс святого, на его крепкие мышцы и черные кудри меня бросало в жар. Это стрелы в его теле делают его святым? – спросила я однажды. Он святой, потому что он святой, ответила наша мать, и большего ей не требуется, чтобы молиться за все добро в этом мире. И мне следует понять, как это всегда понимал мой отец, что потом ей нужно выйти развлечься. Она же всегда благополучно возвращалась домой, не так ли?