Одного человека достаточно - [2]

, – так ее называли родители.

– У нашей Миа слабые легкие, – говорила мать, – ей нужно к специалисту.

– На какие деньги? – спрашивал отец.

– Будем есть на один бутерброд меньше.

– Я и так знаю, что он скажет, – говорил отец. – Что все само пройдет.

Специалист сказал, что они оба правы. У Миа действительно слабые легкие, и, вероятно, это пройдет само по себе. Но все же будет полезно, если малышка подышит морским воздухом – нет ничего лучше для легких.

– Нам надо на море, Жюль.

– Оно слишком далеко.

– Тогда давай купим машину.

Наш отец покачал головой. И продолжал качать. Знать бы, на какие деньги, мама.

– Болезнь моей матери добром не кончилась, – сказала она.

– У нашей Миа не испанский грипп.

– Ты так в этом уверен?

– У нее даже нет жара, – отвечал отец.

Каждую зиму мать заводила этот разговор. Испанка – худшее, что может выпасть на долю человека. Наша мать только успела родиться, как сразу же стала наполовину сиротой. Она всегда громко и долго всхлипывала, рассказывая об этом. «Такое меняет людей», – говорил тогда наш отец, обнимал ее и кивал нам. Я никогда не спрашивала, почему он кивал. В эти мгновения отец смотрел на меня так, словно я всегда его понимала. И я, само собой, молчала.

К счастью, специалист не ошибся. Наша Миа становилась все менее и менее болезненной. У нее почти никогда не текло из носа, и кашляла она теперь только изредка, как любой человек; она ходила и разговаривала, как мы все. Когда ей исполнилось три года, она пошла в школу. И с тех пор больше ни разу не болела.

«Теперь она будет выступать с Жюлем и Жюльеттами», – сказал отец, когда нашей Миа исполнилось пять. Так и случилось. У нее здорово получалось мне подражать, так что вскоре мы уже вдвоем плясали и беззвучно открывали рот под песни. Не потому что я не умела петь, я-то могла подхватить любую мелодию и повторяла ее без ошибок. Отец говорил, что у меня абсолютный слух, а для певицы это дар божий. Когда-нибудь он возьмет меня с собой в Париж, но пока что я слишком нужна Миа. Я – ее пример для подражания, я же понимаю это?

– Вас обеих зовут Жюльеттами? – спрашивали нас.

– Обеих! – отвечала наша Миа и смотрела так умильно, и смеялась так радостно, что никто не мог удержаться, чтобы не потрепать ее за щечку и не вздохнуть: «Какая же миленькая у тебя сестричка!»

Я всегда кивала, это было нетрудно. Пусть моя сестрица и была самым милым ребенком на земле, но вечер каждого понедельника предназначался только для меня. В первый час отец учил меня нотной грамоте, потом мы пели песенки, он со своим аккордеоном, я со своим абсолютным слухом. Ты и я, Жюльетта, мы рождены сиять. И хотя мне было всего тринадцать, и впереди лежал долгий-долгий путь, вечером понедельника я сияла.

Гены

Старый доктор ушел на пенсию, а его пациентов передали доктору Франссену. Поговаривали, что он заходил к каждому. Так оно и было, потому что как-то в воскресенье вечером он оказался перед нашим порогом.

– У нас никто не болен, – сказал отец.

– Вот и отлично, – ответил доктор. Он просто зашел познакомиться.

Есть кофе, сказала наша мать, или он хочет бутерброд, или, может быть, чего покрепче?

Доктор Франссен предпочел что покрепче. Мать взяла у него куртку, отец дал рюмку и помахал нам. «Смотрите, вот наше будущее, – сказал он торжественно, – наш Луи, наша Жюльетта и наша Миа». Доктор Франссен улыбнулся нам. Мы улыбнулись в ответ.

– Как занимательно, – сказал доктор.

Мы посмотрели на него с удивлением. Занимательно, доктор Франссен?

– Малышка, – ответил он, – ее волосы.

Его взгляд скользнул по Луи, по мне, по матери и по отцу. Я поняла, о чем он. У нас четверых каштановые волосы, а волосы Миа черные, как вороново крыло.

Отец спросил, что в этом плохого.

– Плохого? Да это же прекрасно! – ответил доктор Франссен. Должно быть, заложено где-то в генах, в генах, повторил он, понятно ли нам, что он имеет в виду?

Конечно, понятно, может, мы и простые люди, но уж точно не отсталые.

– Музыканты-гении, – сказал доктор Франссен, – раз могут каждого заставить пуститься в пляс.

Мы вновь вытаращились на него.

– «Жюль и Жюльетты», – пояснил он. – Лучший танцевальный оркестр в округе, так мне сказали.

– Так и сказали? – засмеялся отец. – Налей-ка ему еще, – обратился он к матери.

У Миа и правда были чудесные волосы. Волосы кинозвезды, так называла их мать, эти волосы нельзя отрезать. Она расчесывала их каждый день до тех пор, пока они не начинали сиять, как зеркало. «Можно в них глядеться», – говорила она, обнимала меня и чмокала в макушку. И мы вместе гляделись в волосы Миа.

– Почти близняшка, – смеялась мать.

И не было ничего прекраснее этих слов. И хоть я не видела того, что видела она, я, само собой, кивала.

Сбиться с пути

Наш барабанщик считал, что матери тоже нужно найти местечко на сцене.

– Мы можем дать ей бубен, – сказал он.

– Нас столько, сколько надо, – ответил отец.

– У тебя самая красивая жена в округе, Жюль, глупо этим не воспользоваться. Боишься, что все будут смотреть на нее, а не на тебя?

Одним движением отец схватил барабанщика за ворот и поднял его по меньшей мере на десять сантиметров над землей. Если он еще раз рискнет заикнуться о ней, отец переломает ему руки и ноги.