Однажды в Париже - [31]

— Это примитивное и глупое изображение пастбища, зажатого между двух утесов. Типа почтовой открытки, которую привозят из Швейцарии своей служанке.

С улыбкой на устах она спросила меня, случается ли мне открывать глаза или внимательно прислушиваться. Послушать ее, так я веду себя как медведь, который рушит все на своем пути, сам того не замечая. Это вызвало у меня раздражение. Я не против того, чтобы смешная жеманница принимала фонари за звезды[61], но пусть не требует, чтобы я ей подражал. Я послал ее пастись вместе с этими коровами:

— Кончайте разыгрывать это кино. Эта картина бесталанная. Художник ставит планку так низко, что ее почти не видно.

— Да, точно, вы абсолютно ничего не видите, — заключила Аньес.

После чего взяла меня под руку и привела к картине Филипа Майо. Не забудьте это имя, я запечатлел его в своей памяти навсегда. Аньес была разгневана. Она говорила совсем тихо, очень медленно, тщательно выговаривая каждое слово, будто обращалась к дебилу:

— Вы что, страдаете от дистрофии сетчатки? Два пика на переднем плане, этот водопад между ними, сосновый лесок чуть повыше, круглая поляна, которая доминирует на переднем плане, и две горы на заднем плане… Вы по-прежнему ничего не видите? Это две ноги, женский половой орган, лобок, живот и груди. Раскройте глаза, черт возьми! К тому же Майо, чтобы облегчить вам задачу, придал своей картине форму яйца, как будто вы видите все это через замочную скважину. Перед вами ловко придуманная, шутливая, полная юмора репродукция картины Гюстава Курбе «Происхождение мира», а вы… вы ничего не узнаете. Вы проходите везде как большая шишка, вы судите свысока, ничего не зная, и вы уходите, считая всех на свете ничтожествами. Откровенно говоря, это вы прискорбны.

У меня было такое впечатление, будто мне разрезали веки бритвой. Как я не увидел то, что хотел показать Майо? Внезапно эта этикетка для камамбера стала гравюрой в духе либертинажа. На протяжении веков художники обходили капканы цензуры, и Майо резюмировал все это в виде образа, очевидного, простого, поучительного и действительно забавного. Аньес мне заткнула рот. Я стал извиняться перед ней. Решительно, эта женщина произвела на меня большое впечатление. Но она не злоупотребляла своим триумфом. Она высказывала вслух свои суждения. Например, перед картиной, но также по поводу окружавших ее людей, например меня:

— Ваша проблема, Жан-Пьер, в том, что вы видите мир таким, как будто бы он окончательно застыл в определенном порядке раз и навсегда. Вы не наблюдаете за ним, вы считаете, что все знаете заранее. И вдруг — картина становится размытой.

Выйдя из церкви, мы прогулялись по деревне, дыша воздухом, почти не разговаривая. Через четверть часа Аньес попросила меня составить ей перечень десяти работ, выставленных в церкви. Я вспомнил только четыре. Аньес нашла это весьма показательным. Я тоже.

Внезапно при мысли, что я должен отвести ее назад в «Пелликано», у меня заныло в животе. Мне потребовалось десять долгих минут, чтобы осмелиться предложить ей остановиться где-нибудь по пути, чтобы пообедать. Напрасные муки: мне повезло, как будто бы я нашел подкову, — Аньес сама привела меня на площадь, где нас ждала гостиница с рестораном, идеальное место для любовных эскапад римских бизнесменов. И если на стенах репродукции Рафаэля висели в рамках, то пицца была замороженной. Это не имело значения. Аньес не хотела есть и хотела только выпить шампанского со своим салатом из помидоров. Шампанского у них не было. Мы остановились на местном игристом белом вине и лангустинах, таких свежих, что они еще прыгали в тарелке. Когда я поднял бокал за нашу дружбу, Аньес вновь заговорила тем слегка саркастическим тоном, который во многом составлял ее очарование:

— Не впадайте в романтику, Жан-Пьер. У меня такое впечатление, что вы влюбляетесь, как только переходите с тротуара на тротуар. Это уже не для нашего возраста. Ну, по крайней мере, не для вашего.

Ее голос звучал, как медленно текущая вода, ее взгляд скользил, как луч света, но это был ее трюк: тихонько приблизиться и оглушить вас. Потом она улыбалась вам улыбкой девушки, идущей к первому причастию, и наблюдала за вашей реакцией. Я в свою очередь включился в ее игру. Не считая себя сердцеедом, я тоже могу подать руку, любезничать и расставлять свои сети. Я без промедления перевел разговор на Брюса, моего лучшего врага. Она тут же поняла, к чему я клоню. Откровенность показалась ей более забавной, чем лицемерие.

— Брюс и я, мы любим друг друга, на основе простого принципа, но по разным причинам. Принцип — это взаимное влечение. Я нахожу, что Брюс красив, я знаю, что он умен, он божественно играет на пианино, и его голос меня просто околдовывает. Ему нравится, что я не использую макияжа, что я не ношу драгоценностей и что при этом я лучше выгляжу, чем увешанные бриллиантами рождественские елки из Нью-Йорка. А затем уже действуют задние мысли. Их так много, что предпочитаю не подходить к ним критически. Скажем, что я весьма предрасположена к очень богатым мужчинам, с которыми, как я предчувствую, я буду иметь достаточную свободу.