Однажды в Париже - [32]

В этот момент Аньес сделала паузу. Пораженный ее признаниями, я наблюдал за ней молча, очарованный сочетанием в ней грации и цинизма. Ее очень бледная кожа и совсем черные глаза, ее темные волосы и чистая улыбка, ее элегантный наряд и ее столь мало пристойные рассуждения — передо мной был образец убийственной грации парижанки. Я перевел дыхание, когда она закончила чистосердечное признание, спросив меня:

— А вы были бы мужчиной такого типа, Жан-Пьер?

Рядом с ней я чувствовал себя дебютантом. Эта колдунья обладала докторской степенью по флирту. Мне лучше было разыграть роль простого парня, крестьянина с Дуная. Эта роль мне полностью подходит: ведь лисы хитры. Она подозревала это, это ей было по нраву, мы начали игру.

После недель ужинов наедине с Дженнифер у меня было такое впечатление, что взошло солнце. Мне больше не надо было самому задавать вопросы и самому на них отвечать. В первый раз за много лет я не испытывал неловкости из-за своего возраста. После этого продолжать так, чтобы все шло, как раньше, невозможно. Поскольку Аньес любит стычки, у нее дар находить сюжеты, которые могут вас рассердить. Говоря о церкви, которую мы посетили, и поняв, что у меня не подскочит давление, если она будет говорить о католической религии, которая мне вполне безразлична, она перевела разговор на секты. И на этот счет у меня тоже нет устоявшегося мнения, только слегка враждебная предубежденность. Этого Аньес было вполне достаточно. Поскольку я был скорее против сект, то она была открыто за них. Не то чтобы она любила гуру, но она ненавидела тех, кто нападает на них.

— Вся эта кампания против сайентологии раздражает меня. Их психотерапия некоторым приносит пользу, так же как молитвы дают облегчение христианам. Но в отношении сайентологов все возмущаются, искажают положения их доктрины, высмеивают их тезисы.

— Сказать по правде, я ничего не знаю об основных положениях сайентологии, но, как и все, задаю вопросы об их финансах.

— А почему тогда не поинтересоваться финансами христианской Церкви? На протяжении многих веков ее кюре и их епископы брали дань с Запада. Громадные богатства духовенства стали одной из причин Французской революции. У целых поколений семей Церковь отнимала их наследство. Церковные исповедники продавали бессмертие своей пастве в обмен на ее имущество. И никто ничего не находил, что бы сказать по этому поводу. Почему? Потому что деньги стали последним богом. Никто не может понять, что люди заботятся о своей душе, но все сочувствуют несчастью семей, у которых отнимают их сбережения.

— Это кажется мне естественным, а то, что естественно, представляется мне внушающим доверие. Я больше верю в блага, приносимые деньгами, чем в ценности молитвы. А вы нет?

— Я тоже. Быстрее начинает недоставать денег, чем религиозного пыла. Поэтому я нахожу шокирующим, что религию упрекают в том, что ее это беспокоит. Вера внушает уважение, только если она кажется подкрепленной богатством. То же самое относится и к людям. Я не могу представить себя поклоняющейся культу человека, который не будет богатым. Это вас удивляет?

— Совсем нет. Меня удивляет то, что вы в этом признаетесь.

Аньес пожала плечами. Зачем она стала бы скрывать то, что все подозревали, как только видели ее рядом с Брюсом? Лицемерие не входило в разряд ее средств существования.

— Он богатый, я бедна. Он знаменитый, я неизвестная. Но ничего еще не сыграно. Жизнь напоминает шахматную партию: пешка может съесть короля.

— Если она не одна.

— А разве я одна за этим столиком?

Ясно, она обедала со мной, думая, что это может взволновать Брюса. И она говорила мне это без уловок. Это кажется грубым, но это было, прежде всего, смело. Я, например, сидя напротив нее, не осмелился спросить ее, что бы она потребовала за то, чтобы лечь со мной в постель. Эти слова я просто не мог выговорить. В моих устах такая смелость показалась бы непристойной, тогда как в ее устах — только фривольной. Мое смущение обрадовало Аньес.

— Перестаньте спрашивать себя, что вы могли бы сказать, — с улыбкой проговорила она. — Это ведь только слова. Все люди рождаются свободными и неравными друг другу, и речь призвана исправить это положение. Позвольте себе быть естественным. Мы находимся на Земле, чтобы забавляться.

Ее речи кружили мне голову. Она давала мне авансы или же высмеивала меня? Я не мог ни за что уцепиться, только ее лицо, такое тонкое, такое породистое, лицо светской женщины… Если душа формируется в результате привычной жизни, а лицо служит отражением души, то я делил трапезу с особой остроумной и ироничной. Если в результате пережитого опыта формируется маска и если маска диктует речи, то я сидел напротив заклинательницы змей, и моему мозгу нужна была бы двойная доза виагры, чтобы раскачиваться в одном ритме вместе с ней. Оробев, я сохранял молчание.

Это позабавило Аньес, и она спросила:

— Из-за чего вы прикусили язык?

Затем она рассмеялась и убрала свои коготки. Как все женщины, находящиеся в затворничестве вместе с дебилом, она стала расспрашивать меня о моей работе, о Дженнифер, о моих планах на будущее. Я был маленьким мальчиком, которого выводят в свет раз в год и которому предоставляют час скуки смертной. В конце обеда, когда официантка принесла кофе, я спросил Аньес, не помешает ли ей запах сигар. Совсем нет. Она испытывала к гаванским сигарам такое же уважение, как к хорошим винам. Это была принадлежность культуры и цивилизации. Запах сигареты «Голуаз» мешал ей, но не запах кубинской сигары. Футляры из кожи, увлажнители из ценных пород дерева, красивые ножички для сигар из серебра с гравировкой… весь этот декор соблазнял ее как знак искусства жизни. В подтверждение ее правоты официантка поставила на наш стол восхитительную пепельницу из фарфора с посеребренными краями. Мы сидели за столом еще некоторое время, чтобы я мог посмаковать свою кохибу и воспользоваться временем, которое вдруг как бы остановилось. Перед уходом я еще раз пожалел, что не встретил Аньес на десять дней раньше. Она попросила меня утешиться: