Однажды навсегда - [12]

Дядя Вася на это лишь крякнул и покачал головой, а потом вдруг тоже стал рассказывать длинно и подробно, как однажды прошлым летом он ехал в поезде, приглядывался к молодой компании, и мне особенно запало в душу, как он восхищался одной девчонкой: «Ну такая милая! Молоденькая-молоденькая! Прямо травка зеленая!»! И я тогда опять подумал про свою незнакомку, тоже «зеленую травку».

А дядя Вася той же ночью, когда в коридоре купейного вагона не было никого, вдруг решился по примеру молодых выглянуть на полном ходу из окна. Ему в его годы это было, конечно, нелегко, но как-то он все же вскарабкался — спиной к окну, запрокинув голову назад, — высунулся и обомлел: звездное небо — и как будто плывешь в нем, летишь!

— Попробуй при случае, — сказал он мне, — увидишь. Это, знаешь, удивительно.

— Да, я знаю, дядя Вася, видел. — Мне подумалось, что он таким манером просто уходит от нашего разговора.

— Видел?! — почему-то изумился он. — Неужели?! И тоже из поезда?! Что ты говоришь?! Хотя… ну да, конечно… А я вот, пока не подсмотрел у молодых… Н-да… — И вдруг серьезно, будто вспомнив, к чему завел эту тему: — Так вот, Володя… Понимаешь, дружок… К сожалению, мне только старость открыла глаза на многие вещи. Но я-то уж скоро на свалку, а ты… не обижайся, ладно?.. ты сейчас, словно жеребенок. Ну видел, наверно, хотя бы в кино: скачет и взбрыкивает, носится по поляне, его аж распирает от избытка сил — загляденье!.. А потом и осознать не успевает, как оказывается в упряжке… Вот и тебя, смотри, скоро впрягут и оседлают… эти, как их?.. обстоятельства, да. И понесешь свою ношу, потянешь возок, забудешь и поляну, и звездное небо…

Почему-то у меня даже сердце шевельнулось от последних слов.

Я в недоумении раскрыл глаза на дядю Васю и вдруг… то ли свет такой был в комнате, то ли мне померещилось, но, нечаянно вглядевшись в мертвенно-желтое лицо старика, я невольно вообразил себе его похороны, цветы, венки и прочее.

Суеверно отгоняя нелепую гробовую фантазию, я даже усмехнулся вслух над собой. Но тут дядя Вася, словно угадав мои мысли, серьезно и грустно сказал:

— Смешного, к сожалению, мало. Именно так оно скорей всего и будет.

— Что?.. — не понял я, опешив.

— А то, что приспособишься, привыкнешь… и все.

— Ну-у, дядя Вася, — заулыбался я облегченно, хотя тут же опять почувствовал неприятное шевеление в груди. — Вы… как черный человек, черный гений. Да почему же я…

— О-ой, милый, — перебил он меня с тоскливой болезненной гримасой, — молчи, не зарекайся. Сколько я на своем веку повидал людей! И знаю, что ты скажешь, но пройдет пять лет — пусть десять, пятнадцать — и ты, мой друг, станешь заурядным или, если сможешь, незаурядным, но это все равно — обывателем. Да, дружок, да. И никуда ты от этого не денешься. Потому что все вокруг заражено, опутано мещанством: и я, и ты, и все без исключения…

Я смотрел и слушал, разинув рот: я не знал дядю Васю таким.

А он распалялся все больше и больше:

— Ты вдумайся, чем живут люди. Карьера и благополучие. И сплошное благоразумие.

Наверно, дядя Вася имел в виду какой-то негативный смысл благоразумия, приспособленчество, что ли, я не очень понял.

— Да ведь это же старость, вырождение! — Чуть ли не закричал он кому-то воображаемому. — Благоразумие — первый признак! Это вырождение, говорю я вам, вырождение ума и нравственная смерть! Вот попомните еще!.. — И затрясся в каком-то жутком старческом исступлении.

Тут уж мне стало не до выяснений, о чем и перед кем он так горячо распинался. Я испуганно ожидал какого-нибудь припадка или чего-то в этом роде и уже собирался звонить в «Скорую».

Но дядя Вася вдруг как будто успокоился, передохнул и, невесело усмехаясь, продолжал:

— И никто тебя не осудит. Никто. Потому что поступишь в высшей степени благоразумно. Как все. Как большинство. Ну и правильно, молодец. Живи себе тихо-спокойно. Хоть до ста лет. Как я — живой тебе пример. Жизнь кончается, прожита, а зачем она была, зачем я таился, уберегался — не знаю. Жил и думал — знаю. Оказалось — нет, не знаю ни черта. Вот как… — И, сильно дрожащей рукой сдернув с себя очки, моргая подслеповато, вытер поочередно оба глаза, потом машинально протер полой своего темно-зеленого пиджака стекла и, надев очки, вдруг помрачнел, нахмурился, остановился и уже как-то вяло пробормотал, не глядя на меня: — Прости, дружок, я пойду.

И вдруг — «дин-дон!» — опять входной звонок, и опять я вздрогнул от неожиданности, а дядя Вася, не успев еще сделать ни шагу, хмуро взглянул на часы, потом на меня, но я и сам пребывал в полнейшем недоумении.

Первая мысль — неужели она? — невероятно!

Затем — родители? — телеграмма от них?

Или Инна? — Боже упаси!..

Продолжая эти бессмысленные гадания, я открыл дверь — и глазам не поверил: за порогом, в дверном проеме, как на портрете в полный рост в огромной раме, стояла… ну ясно кто: моя Травка Зеленая, знакомая незнакомка.

— Здра-асте!.. — Я расплылся арбузной улыбкой, а в душе чуть не умер от того, что не встретил ее, как обещал. — Входите!.. — И с каким-то странным ощущением повтора чего-то уже бывшего, знакомого, словно я уже когда-то видел этот удивительный момент, засмеялся, прочитав вопрос в ее глазах. — Все верно! Пожалуйста, входите! А где же ваш Чино? Или — ваш Чин?..