Одиссея последнего романтика - [8]

И долго слов никто из них не мог

На языке найти — и что слова?

Она рыдала… на руки опять

Горячая склонилась голова…

Она молчала… он не мог сказать

Ни слова… Даль грядущего ясна

Была обоим и равно полна

Вражды, страданья, тайных, жгучих слез,

Ночей бессонных… Смертный приговор

Давно прочтен над ними, и укор

Себе иль небу был бы им смешон…

Она страдала, был он осужден.

8

Исчезли тени… В комнате моей

По-прежнему и пусто, и темно,

Но мысль о нем, но скорбь и грусть о ней

Мне давят грудь… Мне стыдно и смешно,

А к призракам давно минувших дней

Готов я руки жадно простирать

И, как ребенок, плакать и рыдать…

28 января 1846

Предсмертная исповедь >{18}

And lives as saints have died — a martyr.

Byron[27].

1

Он умирал один, как жил,

Спокойно горд в последний час;

И только двое было нас,

Когда он в вечность отходил.

Он смерти ждал уже давно;

Хоть умереть и не искал,

Он всё спокойно отстрадал,

Что было отстрадать дано.

И жизнь любил, но разлюбил

С тех пор, как начал понимать,

Что всё, что в жизни мог он взять,

Давно, хоть с горем, получил.

И смерти ждал, но верил в рок,

В определенный жизни срок,

В задачу участи земной,

В связь тела бренного с душой

Неразделимо; в то, что он

Не вовсе даром в мир рожден;

Что жизнь — всегда он думал так —

С известной целью нам дана,

Хоть цель подчас и не видна,—

Покойник страшный был чудак!

2

Он умирал… глубокий взгляд

Тускнел заметно; голова

Клонилась долу, час иль два

Ему еще осталось жить,

Однако мог он говорить.

И говорить хотел со мной

Не для того, чтоб передать

Кому поклон или привет

На стороне своей родной,

Не для того, чтоб завещать

Для мира истину, — о нет!

Для новых истин слишком он

Себе на горе был умен!

Хотел он просто облегчить

Прошедшим сдавленную грудь

И тайный ропот свой излить

Пред смертью хоть кому-нибудь;

Он также думал, может быть,

Что, с жизнью кончивши расчет,

Спокойней, крепче он уснет.

3

И, умирая, был одним,

Лишь тем одним доволен он,

Что смертный час его ничьим

Участьем глупым не смущен;

Что в этот лучший жизни час

Не слышит он казенных фраз,

Ни плача пошлого о том,

Что мы не триста лет живем,

И что закрыть с рыданьем глаз

На свете некому ему.

О да! не всякому из нас

Придется в вечность одному

Достойно, тихо перейти;

Не говорю уже о том,

Что трудно в наши дни найти,

Чтоб с гордо поднятым челом

В беседе мудрой и святой,

В кругу бестрепетных друзей,

Среди свободных и мужей,

С высоким словом на устах

Навек замолкнуть иль о той

Желанной смерти, на руках

Души избранницы одной,

Чтобы в лобзании немом,

В минуте вечности — забыть

О преходящем и земном

И в жизни вечность ощутить^{19}.

4

Он умирал… Алел восток,

Заря горела… ветерок

Весенней свежестью дышал

В полуоткрытое окно,—

Лампады свет то угасал,

То ярко вспыхивал; темно

И тихо было всё кругом…

Я говорил, что при больном

Был я один… Я с ним давно,

Почти что с детства, был знаком.

Когда он к невским берегам

Приехал после многих лет

И многих странствий по пескам

Пустынь арабских, по странам.

Где он — о, суета сует! —

Целенье думал обрести

И в волнах Гангеса святых

Родник живительный найти

И где под сенью пальм густых

Набобов видел он одних,

Да утесненных и рабов,

Да жадных к прибыли купцов.

Когда, приехавши больной,

Измученный и всем чужой

В Петрополе, откуда сам,

Гонимый вечною хандрой,

Бежал лет за пять, заболел

Недугом смертным, — я жалел

О нем глубоко: было нам

Обще с ним многое; судить

Я за хандру его не смел,

Хоть сам устал уже хандрить.

5

Его жалел я… одинок

И болен был он; говорят,

Что в этом сам он виноват…

Судить не мне, не я упрек

Произнесу; но я слыхал,

Бывало, часто от него,

Что дружелюбней ничего

Он стад бараньих не видал.

«Львы не стадятся», — говорил,

Бывало, часто он, когда

И горд, и смел, и волен был;

Но если горд он был тогда,

За эту гордость заплатил

Он, право, дорого: тоской

Тяжелой, душной; он родных

Забыл давно уже; друзей,

Хоть прежде много было их,

Печальной гордостью своей

И едкой злостию речей

Против себя вооружил.

И точно, в нем была странна

Такая гордость: сатана

Его гордее быть не мог.

Он всех так нагло презирал

И так презрительно молчал

На каждый дружеский упрек,

Что только гений или власть

Его могли бы оправдать…

А между тем ему на часть

Судьба благоволила дать

Удел и скромный, и простой.

Зато, когда бы мог прожить

Спокойно он, как и другой,

И с пользой даже, может быть,

Он жил, томясь тоскою злой,

И, словно чумный, осужден

Был к одинокой смерти он.

6

Но я жалел о нем… Не раз,

Когда, бездействием томясь,

В иные дни он проклинал

Себя и рок, напоминал

Ему о жизни я былой

И память радостных надежд

Будил в душе его больной,

И часто, не смыкая вежд,

Мы с ним сидели до утра

И говорили, и пора

Волшебной юности для нас,

Казалось, оживала вновь

И наполняла, хоть на час,

Нам сердце старая любовь

Да радость прежняя… Опять

Переживался ряд годов

Беспечных, счастливых; светлей

Нам становилось: из гробов

Вставало множество теней

Знакомых, милых… Он рыдал

Тогда, как женщина, и звал

Невозвратимое назад;

И я любил его, как брат,

За эти слезы, умолял

Его забыть безумный бред

И жить, как все, но мне в ответ

Он улыбался — этой злой

Улыбкой вечною, змеей

По тонким вившейся устам…

Улыбка та была страшна,

Но обаятельна: она

Противоречила слезам,

И, между тем, я даже сам

Тогда смеяться был готов

Своим словам: благодаря