Одиссея последнего романтика - [10]

Его я пламенно, как брат.

Да, снова всё передо мной

Былое ожило… и он,

Ребенок бледный и больной,

Судьбой на муки обречен,

Явился мне: предстал опять

Тогда души моей очам

Старинный, тесный, мрачный храм,

Куда он уходил рыдать,

Где в темноте, вдали, в углу,

Моленье жаркое лилось,

Где, распростертый на полу,

Он пролил много жгучих слез,

Где он со стоном умолял

Того, чей лик вдали сиял,

Ему хоть каплю веры дать

И где привык он ожидать

Явлений женщины одной…

Я видел снова пред собой

Патриархально-тихий дом

И мук семейных целый ряд,

Упреки матери больной,

Однообразных пыток ряд

И ряд печальных сцен порой…

Молчал я, голову склоня,

В раздумье тяжком, для меня

Он был оправдан… Тяжело

Вздохнул опять тогда больной,

И вновь горячее чело

Он обмахнул себе рукой.

13

«Но ты любил», — я начал речь,

Желая мысль его отвлечь

От слишком тяжких бытия

Вопросов к грезам юных лет,

С которыми, как думал я,

Покинуть веселее свет.

«Любил ты, кажется, не раз?» —

Я продолжал; но он в ответ

Как будто грезил тихо: «Нас,—

Он говорил, — еще детей

Друг другу прочили, и с ней

Мы свыклись… Бедный ангел мой!

Теперь ты снова предо мной

Сияешь, девственно-чиста

И простодушна… Вот места,

Знакомые обоим нам,—

Пригорок, роща; там и сям

Еще не смолкли голоса

И стад мычанье, хоть роса

Ночная падает… горит

Зарею алой неба свод,

И скоро ярко заблестит

Звезд величавый хоровод;

И мы одни: привольно нам,

Как детям, под шатром небес,

И вместе странно… Близок лес,

Вечерний шепот по ветвям

Уж начался, и робко мне

Ты руку жмешь, и локон твой,

Твой длинный локон над щекой

Скользит моей; она в огне.

Не видишь ты, она горит,

По телу сладостно бежит

Досель неведомая дрожь…

Мы были дети, да и кто ж

Нас разлучал тогда? Росли

Мы вместе… бедный ангел мой,

Моей сестрой, моей женой

Тебя от детства нарекли^{22},

Чтобы с бесчувственностью злой

Обоим нам потом сказать:

«Прошла ребячества пора,—

Ведь это всё была игра;

Идите врозь теперь страдать».

14

И говорят, я сам виной,

Как и всего, потери той…

Не та беда, что одинок

Я в божьем мире брошен был,

Что слишком долог был бы срок,

Когда бы я соединил

Свою судьбу с ее судьбой…

И это правда, может быть;

Но свято гордости служить

Привык я, бедный ангел мой,

Любя тебя, тебе одной

Служа безумно… Ты могла

Любить того лишь, чье чело

Всегда подъято и светло.

Ты так горда, чиста была!

В тебе я сам же разбудил

Борьбу души мятежных сил,

Любовь к избранникам богов,

Презрение к толпе рабов.

О да! ты мною создана,

И ты со мной осуждена.

Меня, быть может, проклинать

В часы недуга ты могла;

Но ты не властна презирать

Того, чья жизнь всегда была

Неукротимою борьбой…

И чист, и светел образ мой

Среди вражды, среди клевет,

Быть может, пред одной тобой,

Мой бедный ангел лучших лет.

15

И помню: душно, тяжело

Обоим было нам; легло,

Казалось, что-то между нас.

Одни в гостиной, у окна

Мы были; но за нами глаз

Следил чужой; была больна,

Была, как тень, бледна она,

И лихорадки блеск больной

Сверкал в задумчивых очах…

Мне было тяжко; мне во прах

Упасть хотелось перед ней

И руку бледную прижать

К горячей голове моей

И, как дитя, пред ней рыдать.

Но странен был наш разговор.

В ее лице немой укор

Порой невольно мне мелькал…

Укор за то, что я не лгал

Перед другими, перед ней,

Пред гордой совестью своей;

Укор за то, что я любил,

Что я любимым быть хотел,

Всей полнотой душевных сил

Любимым быть, что, горд и смел,

Хотел пред ней всегда сиять,

Хотел бороться и страдать;

Но вечно выше быть судьбы

Среди страданий и борьбы…

Молчали грустно мы… Потом

Я говорить хотел о том,

Что нас разрознило; она

Безмолвно слушала — грустна,

Покорна, голову склоня;

И вдруг, поднявши на меня

Болезненно сверкавший взгляд,

Сказала тихо, что «навряд

Другие это всё поймут»,

Что «так на свете не живут»,

16

Я долго по свету бродил,

С тех пор как рок нас разделил;

Но, видно, так судил уж бог,—

Ее я позабыть не мог,

Не потому, чтобы одна

Была любима мной она,

Не потому, чтоб истощил

Избыток весь душевных сил

Я в страсти той; еще не раз

Любил я, может быть, сильней

И пламенней, но каждый час

Страданья с мыслию о ней

Сливался странно… Часто мне

Она являлася во сне,

Почти всегда в толпе чужих,

Почти всегда больна, робка,

С упреком на устах немых;

И безотрадная тоска

Меня терзала. Ты видал,

Что я, как женщина, рыдал

В часы иные… Или есть

Родство существ? Увы! бог весть!

Но знаю слишком я одно,

Что было бытие мое,

Назло рассудку, без нее

Отравлено и неполно.

Но будет… вновь меня тоска

Начнет терзать, а смерть близка.

В себе присутствие ее

Я начинаю ощущать…

Зачем земное бытие

В устах с проклятьем покидать?

Благословение всему,

Благословение уму,

За то что он благословлять

До смерти жизнь нам запретил.

Благословение судьбе,

Благословение борьбе,

Хотя бесплодной, наших сил!

Дай руку мне… открой окно,

Прекрасно… так! Еще темно,

Но загорелась неба твердь…

Туда, туда! Авось хоть смерть

С звездами нас соединит,

И к бездне света отлетит

Частица светлая моя..

Авось ее недаром я,

Как клад заветный, сохранил.

Но, так иль иначе, я жил!»

17

И с этим словом на устах

Замолк он: больше не слыхал

Ни звука я; в моих руках

Я руку хладную держал

И думал, что забылся он.

И точно, будто в тихий сон

Он погрузился… Ничего

В чертах измученных его

Не изменилось; так же зла

Улыбка вечная была,

И так же горд и грустен взгляд.