Одиссея последнего романтика - [12]

Чиста, как луч, как луч, светла!

11

Но вот раздался хор финальный,

Его не слушает никто^{36},

Пустеют ложи; занято

Вниманье знати театральной

Совсем не хором: бал большой

В известном доме; торопливо

Спешат кареты все домой

Иль подвигаются лениво.

Пустеет кресел первый ряд,

Но страшно прочие шумят…

Стоят у рампы бертрамисты

И не жалеют бедных рук,

И вновь усталого артиста

Зовет их хлопанье и стук,

И вас (о страшная измена!)

Вас, петербургская Елена^{37},

С восторгом не один зовет

Московской сцены патриот.

12

О да! Склонился перед вами,

Искусством дивным увлечен,

Патриотизм; он был смешон,

Как это знаете вы сами.

Пред вами в прах и строгий суд

Парижа пал —. . . . . . . .

Так что же вам до черни праздной,

До местных жалких всех причуд?

Когда, волшебница, в Жизели^{38}

Эфирным духом вы летели

Или Еленою — змеей

Вились с вакхическим забвеньем,

Своей изваянной рукой

Зовя Роберта к наслажденьям,

То с замирающей тоской,

То с диким страсти упоеньем,—

Вы были жрицей! Что для вас

Нетрезвой черни праздный глас?

13

Смолкают крики постепенно,

Всё тихо в зале, убрались

И бертрамисты, но мгновенно

От кресел очищают низ,

Партер сливается со сценой,

Театр не тот уж вовсе стал —

И декораций переменой

Он обращен в громадный зал,

И отовсюду облит светом,

И самый пол его простой,

Хоть не совсем глядит паркетом,

Но всё же легкою ногой

По нем скользить, хоть в польке шумной,

Сумеют дамы… Но увы!

Не знать красавицам Москвы

Парижа оргии безумной.

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

14

Уж полночь било… масок мало,

Зато — довольно много шляп…

Вот он, цыганский запевало

И атаман — son nom m'echappe[30]

Одно я знаю: всё именье

Давно растратив на цыган,

Давно уж на чужой карман

Живет, по общему он мненью;

А вот — философ и поэт

В кафтане, в мурмолке старинной…^{39}

С физиономиею длинной,

Иссохший весь во цвете лет,

И целомудренный, и чинный…

Но здесь ему какая стать?

Увы — он ходит наблюдать:

Забавы умственной, невинной

Пришел искать он на балу,

И для того засел в углу.

15

Вот гегелист — филистер вечный,

Славянофилов лютый враг,

С готовой речью на устах,

Как Nichts и Alles бесконечной,

В которой четверть лишь ему

Ясна немного самому.

А вот — глава славянофилов

Евтихий Стахьевич Панфилов,

С славянски-страшною ногой,

Со ртом кривым, с подбитым глазом,

И весь как бы одной чертой

Намазан русским богомазом.

С ним рядом маленький идет

Московский мистик, пожимая

Ему десницу, наперед

Перчатку, впрочем, надевая…

Но это кто, как властелин,

Перед толпой прошел один?

16

Он головой едва кивает

На многих дружеский привет,

Ему философ и поэт

С смущеньем руку пожимает,

В замену получает он

Один сухой полупоклон,

Да нагло резкий, нагло длинный

На синий охабень старинный

Насмешки злобной полный взгляд,

И дико пятится назад

Пред ним славянофил сердитый,

Нечесаный и неумытый…

Но прямо он идет к нему

С улыбкою великодушной,

Дивится он его уму,

Потом «зевает равнодушно,

Лишь только тот разинул рот,

И дальше чрез толпу идет.

17

Кто он? — вы спросите, читатель,—

Кто он? — Во-первых, мой герой,

Потом — хороший мой приятель,

Сергей Петрович Моровой.

Родясь полуаристократом —

Немного с левой стороны,—

Он, говоря витиеватым

Казенным слогом, в дни весны,

Хандрою мучась беспощадной,

Свой миллионный капитал

В четыре года промотал

И, наслаждений вечно жадный,

Кругом в долгах, еще живет,

Как прежде, весело, покойно,

Пустых не ведая забот

И думая, что недостойно

С умом и волею людей

Перед судьбой упасть своей.

18

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

Не одного уж язвой дома

Его признал степенный град;

И не один, дотоле мирный,

Семейный круг расстроил он,

И не один рогато-смирный

Супруг покоя им лишен.

Его бранят и проклинают,

Он — давний ужас всех старух,

И между тем — таков уж дух! —

Его радушно принимают

Во всех порядочных домах

Богоспасаемого града,

Где он на всех наводит страх,

И в нем Москва — скандалу рада,

Хотя по сказкам — шулер он.

. . . . . . . . . . . .

19

Лукавство вкрадчивого змея.

И математика расчет,

И медный лоб, который лжет

Спокойно, гордо, не краснея,

И обаятельная речь,

И злость насмешки страшно едкой,

Всегда губительной и меткой,

И способ верный в сеть увлечь,

Владенье вечное собою —

Вот что герою моему

Дало влиянье над толпою,

Всегда покорною уму.

Он к людям не скрывал презренья —

Но их природу он постиг

И нагло требовал от них,

Как от рабов, повиновенья,—

И, сам не зная почему,

Покорен каждый был ему,

20

Его победам нет и счета,

Как говорит молвы язык,—

Но от любви уж он отвык

И любит только из расчета

Или из прихоти; зато

В искусстве дивном обольщенья

С ним не сравняется никто,

И он избытком пресыщенья,

И сердца хладом ледяным,

И зорким взглядом, вечно верным

И равнодушно-лицемерным,

Терпеньем старческим своим

Царит над женскою толпою…

Над ней лишь только тот один

Всевластный, гордый властелин,

Кто отжил жизнью молодою

И чует хлад в своей крови,

И только требует любви.

21

Его расчет был слишком верен,

И план рассчитан наперед.

В себе вполне он был уверен

И знал, что в прах он не падет

Холодно-гордой головою

Ни пред какою красотою

Иль чистотой, ни пред каким

Порывом девственно-святым.

Давно отвык он удивляться,

Давно не верил ничему,

Давно не мог он предаваться

Порыву сам ни одному,

И, тактик вечно равнодушный,

В порыве каждом видел он