Одиссея последнего романтика - [13]

Открытье слабых лишь сторон,

Да слишком длинный, слишком скучный

Маневров и усилий ряд,

Чему он вовсе не был рад.

22

И тихо, верно, постепенно

Умел до цели он дойти,

И выжидал почти смиренно,

Пока сокрытая в груди

Страсть жертвы бедной незаметно

Пробьет последний свой оплот,

Пока безумно, беззаветно

Она на грудь его падет.

Но и тогда, собой владея,

Он принимал холодный тон

И, сострадательно жалея,

Читал ей проповеди он;

Он не любил ловить мгновенья,

Он безгранично-роковой

Хотел преданности одной,

А не безумного забвенья.

Притом — упреков не любил

И нервами расстроен был.

23

Совсем иным его видали

С девоткой строгой и сухой

И с резвой, свежей, молодой,

Еще не ведавшей печали

Благоухающей душой.

Любовью пламенной и томной,

И с маской чуть ли не святой,

И речью тихою и скромной

Ловил он первую;. . . .

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

Но был с другою он другой:

Он с ней свободно обращался,

Брал на руки, как пожилой,

Над ней, как над дитей, смеялся,

И постепенно, день от дня,

Вливал в нее струю огня.

24

Взгляните: вот он, гордый, стройный,

Во фраке английском своем,

Вполне комфортном и простом,

С физиономиею знойной,

С бездонной пропастью очей,

Как ночь таинственная, темных

И полных пламенем страстей,

С его лениво-беззаботной

Походкой, с вечною хандрой

И с речью вялой, неохотной,

Но иронической и злой.

Взгляните: вот, толпу раздвинув,

Он в угол устремил лорнет,

От коего спасенья нет,

И, взглядом масок рой окинув,

Уже вдали узнал одно

С зеленой веткой домино.

25

Подходит он, — но как-то робко

И странно руку подает

То домино ему; идет

С ним неохотно и неловко,

А он свой беззаботный вид

Хранит по-прежнему; играя

Цепочкой, что-то говорит

Спокойно, строго, и, сгорая

Под маской злостью и стыдом,

Его молчать уж умоляют,

Но, с сожаленьем незнаком,

Он тихо проповедь читает,

За сплетню сплетней платит злой

И дамы маленькую руку

Он щиплет в кровь своей рукой.

Потом, окончив эту муку,

Уходит, поклонившись ей,

Влюбленной спутнице своей.

26

Идет он дальше… Писком шумным

Знакомых масок окружен,

Болтаньем их неостроумным

И сплетнями скучает он.

Уже зевать он начинает,

Готов отправиться домой,

Но вот одно его рукой

Из домино овладевает.

Он смотрит долго — кто оно,

Таинственное домино?

И видит только, из-под маски

Блестят полуденные глазки.

Она воздушна и мала,

Ее рука бледна, бела,

И кончик ножки из-под платья —

Из общих дамских ног изъятье.

И должен он сознаться в том,

Что с нею вовсе незнаком.

27

Была пора — и я когда-то

Любил безумно маскарад…

Годам минувшим нет возврата,

Но память их будить я рад.

И снова вы передо мною,

С своей живою красотою,

Царица масок, пронеслись!..

В ушах как будто раздались

И ваша речь, и смех ваш звонкой,

И остроумно-милый вздор,

Блестящий, светский разговор

И прелесть шутки вашей тонкой.

Философ jusqu'au bout de doigts,[31]

Как вы меня назвали сами,

Заветы мудрости едва

Не забывал я вовсе с вами,

Чуть не терял я головы,

Когда шутили только вы!..

28

Но я увлекся… О герое

Я позабыл моем. Идут

Они давно уж вместе двое

И разговор живой ведут;

Но, равнодушный постоянно

И вечно дерзкий, мой герой,

Сергей Петрович Моровой,

Невольно ожил как-то странно,

И маски лепет внемлет он

С живым участьем… Неужели

Он также может быть влюблен?

О нет, о нет — но, в самом деле,

Полузагадочная речь

И тон таинственный намека

Опять могли его увлечь

К тому, что уж давно далеко,

К его забытым юным дням,

К его любви, к его мечтам…

29

И тщетно он припоминает

Событий прошлых длинный ряд,—

Так много их! Но озаряет

Его одно — и странный хлад

При мысли той бежит невольно

По телу… судорожно ей

Жмет руку он рукой своей

И, кажется, довольно больно;

Но так же весело она

Хохочет, та же речь живая

В устах, то страстная, то злая…

Она причудливо-странна,

И, околдован обаяньем,

Ей молча внемлет Моровой,

И вновь уносится душой

К своим былым воспоминаньям.

Но вот из рук его, змеей

Скользнувши к домино другой,

30

Она исчезла… Изумленный

Остался он; за нею вслед,

Встревоженный, почти смущенный,

Идти он хочет; но лорнет

В углы он тщетно направляет,—

Она исчезла, словно сон…

И сам он плохо доверяет

Тому, что здесь не грезит он.

Как? неужели это снова

Она, погибшая давно?..

То не она… твердит одно

Ему рассудок, но готово

Поверить сердце даже в вздор…

Но этот лепет, этот взор,

Как пламя яркий, долгий, нежный,

Но этот страстный и мятежный,

Причудливый и злой язык?..

Он знает их… он к ним привык!

31

Пред ним опять старинной сказки,

Волшебной сказки вьется нить,

Опять ребяческие ласки

В лобзанья страсти обратить

Он жаждет… Пылкий и богатый,

Препятствий он не хочет знать.

Но не объятия разврата

Он ищет златом покупать.

Нет! Вызывать в душе невинной

Потребность жить, любить, страдать

Вот цель его… И в вечер длинный,

Когда заснет старушка мать,

Он начинает понемногу

Змеиной хитростью речей

В душе неопытной страстей

Будить безумную тревогу

И краску первого стыда

Сгонять лобзаньями тогда.

32

Ее ланиты рдеют жаром,

Она дрожит в его руках,

Опалена страстей пожаром,

И сердце ей стесняет страх.

Но равнодушно перед нею

Он держит зеркало…

Она Взглянуть боится… сожжена

Стыдом и страстию своею…

Но он спокоен, он глядит

Ей прямо в очи, говорит

Свободно… Жарко ей, неловко,

И темно-русая головка

На грудь склоняется к нему…

Прерывисто ее дыханье,