Одиссея батьки Махно - [170]

Зиньковский вручил Христовому приказ за подписью Махно.

— Постарайтесь на одной из стоянок как бы нечаянно забыть этот приказ, чтоб у красных родилось предположение, что в вашей группе сам Махно. На кону голова батьки. Я знаю, у Нестеровича приказ: взять Махно живого или мёртвого. Хрен им — не батька.

В стычках с махновцами Нестеровичу, как правило, сопутствовал успех, поскольку у повстанцев почти не было боеприпасов. Из-за этого они бросили пушки, о чём не без гордости Нестерович докладывал по телефону Фрунзе:

— Нами захвачены трофеи — две пушки, а так же десять пулемётов. Бандиты бегут.

— А пленные? — спрашивал командюж.

— Есть, товарищ Фрунзе, 35 человек. Все расстреляны.

— А среди них не случилось Его?

— Пока нет. Но, я думаю, скоро и Его возьмём. Его обоз перегружен ранеными, боезапас на исходе. Так что далеко не уйдёт.

— Что ж вы? Если обоз перегружен, не можете догнать и отбить его?

— Он часто меняет лошадей, то у крестьян, то на конезаводах. Крестьяне его поддерживают, если б не они, он давно был бы в наших руках.

— Это я и без вас знаю, — оборвал Фрунзе. — Задача ваша остаётся прежняя — гнать Махно до полного его изнеможения, дабы окончательно покончить с главным повстанцем Украины.

Ах, как хотелось возразить командюжу: «А разве мы не изнемогаем?» Но вместо этого приходилось говорить требуемое:

— Есть гнать до полного изнеможения.

Основное ядро Повстанческой армии двинулось на север, где в районе Путивля и Белополья, по сведениям разведки, действовал отряд Шубы. Однако, прибыв туда, этот отряд не обнаружили и повернули в Курскую губернию, имея намерение установить контакт с Антоновым, хозяйничавшим на Тамбовщине.

Отдельные мелкие отряды приставали к Махно, неплохо сражались, но из родных мест уходить не желали. Нестор вполне их понимал, потому как самому чуть не каждую ночь снилась милая сердцу гуляйпольщина.

На курщине повстанцы наконец-то получили возможность отдохнуть, так как здесь красноармейских частей было меньше, чем на Украине, и они махновцев побаивались.

Узнав, что в Короче сосредоточены большие продовольственные склады Красной Армии, повстанцы захватили город, и Махно приказал:

— Всё, что в складах — награблено у народа, поэтому — открыть их и всё раздать населению.

— По скольку давать?

— Без ограничений, кто сколько унесёт. Времени для дележа нет.

Двое суток толпы народа клубились у складов, унося, увозя мешками, корзинами, бочками, благославляя спасителя и благодетеля Нестора Ивановича. Голод-то уже давал себя знать. Махно дивился:

— Берут своё, а благодарят меня. Чушь какая-то.

Теппер с Аршиновым трудились в типографии, печатая «Положение о вольных Советах». Поздно вечером Аршинов принёс батьке свежую кипу листов, пахнущих типографской краской. Махно с удовольствием вглядывался в текст, невольно останавливаясь на своих формулировках, столь понятных крестьянам, столь доходчивых и желанных.

— Это наш снаряд по большевистским циркулярам и приказам, где кроме как «отнять», «конфисковать», «расстрелять» крестьянину ничего не обещано.

— Это хорошо, Нестор, что ты понимаешь силу печатного слова, — сказал Аршинов. — Но плохо, что не замечаешь в повстанчестве спад.

— Как не замечаю? Я всё вижу, Пётр Андреевич. Зря ты так думаешь. И я знаю причину всему этому.

— Знаешь? А делаешь вид, что всё идёт ладом.

— А что? Я должен раскиснуть перед людьми: всё, братцы, я вас не туда повёл. Да?

— Ну зачем же ты в крайность-то, Нестор?

— Спад из-за усталости народа. Вспомни-ка, ведь седьмой год воюем. Сперва с немцами, там уже устали. И большевики на лозунгах «Долой войну!», «Землю крестьянам, заводы рабочим» взлетели во власть. Сразу те лозунги — в сортир. Войну начали против своего народа, который ограбили — никакой земли, никаких заводов ему. А хлеб, который полил крестьянин своим потом и кровью, ему запрещено продавать, только безвозмездно сдавать государству — этому новому угнетателю и эксплуататору.

— Ну что ты мне рассказываешь, Нестор? Или я не знаю.

— Ты запоминай, Пётр Андреевич, мои слова. Слышишь? Мои. Наше движение моё имя носит. Вот поэтому я решил... Ты садись, разговор долгий будет. Если большевики нас в конце концов раздавят, а я такого исхода не исключаю, то представляешь, каких собак они навешают на махновщину и на меня в частности?

— Представляю.

— ...Ты, Пётр Андреевич, стоял у истоков нашего движения. Ты ещё на каторге сделал из меня твёрдого, убеждённого анархиста. Спасибо тебе за это. И именно ты должен написать историю махновщины, никто, кроме тебя, этого не сможет.

— А ты? Сам-то ты разве не сможешь?

— Я мог бы, конечно, но для этого надо отойти от борьбы, чего я не могу сделать по моральным причинам. Да и если в одной руке маузер, в другой — перо, согласись, портрет карикатурный получается.

— Но вот стихи же пишешь.

— Это для души. И потом, они сами складываются под цокот копыт ли, под качку ли тачанки. А история махновщины — дело серьёзное. И автором её должен быть не Махно, ему могут не поверить, а другой. Вот ты, например, всё знающий, всё видевший своими глазами, пощупавший своими руками...

— Но для этого мне надо...