Одиссея 1860 года - [10]

В 1844 году страшный шторм усеял обломками рейд Монтевидео; в порту в это время находилась шхуна, на борту которой было несколько семей горожан, направлявшихся в Риу-Гранди; шхуна держалась уже лишь на одном якоре, поскольку все остальные оборвались. Узнав об опасности, угрожавшей судну, Гарибальди вместе с шестью своими матросами бросился в лодку и, доставив на борт шхуны новый якорь, спас ее от гибели.

Восьмого февраля 1846 года, командуя двумя сотнями итальянцев, он сталкивается в Сан-Антонио-дель-Сальто с генералом доном Сервандо Гомесом, имеющим под своим начальством тысячу двести солдат Росаса, четыреста из которых — пехотинцы. Гарибальди с двумя сотнями своих легионеров атакует тысячу двести солдат Росаса: после жестокого пятичасового сражения вражеская пехота обращена в бегство, вражеская конница рассеяна, и он остается победителем.

Всегда первый в сражении, Гарибальди всегда первым стремился облегчить беды, какие он причинял.

И если он изредка появлялся в канцеляриях министерств, то лишь для того, чтобы походатайствовать либо о помощи каким-нибудь несчастным, либо о помиловании какого-нибудь заговорщика; именно просьбе Гарибальди был обязан жизнью дон Мигель Молина-и-Аэда, по законам Республики приговоренный к смертной казни. В Гуалегуайчу он взял в плен полковника Вильягру, одного из самых горячих приверженцев Росаса, и в тот же день вернул свободу ему и его близким. В Итапеви он обратил в бегство полковника Лавальеху, вся семья которого оказалась в его власти; и тотчас же вся эта семья, под конвоем пленников, захваченных в том же сражении, была вместе с письмом, исполненным учтивости и благородства, отправлена полковнику.

Повторим, что все время, пока Гарибальди находился в Монтевидео, он жил в крайней нищете. Паек и обувь у него всегда были такими же, как у простого солдата, и зачастую его друзьям приходилось, не говоря ему об этом заранее, заменять его изношенную и обратившуюся в лохмотья одежду новой».

Вот что я писал о Гарибальди в 1849 году — в тот момент, когда все газеты поносили его и клеветали на него.

Книга моя преодолела океан, и Гарибальди коротким письмом выразил мне слова признательности.

Итальянский легион устроил складчину и послал мне то ли какую-то булавку, то ли какое-то кольцо, и, разумеется, я позволил себе принять этот подарок, как принимаю все, что мне дарят.

Италия, которой угрожали австрийцы, призвала на помощь всех своих сынов. Изгнанники, как бы далеко от родины-матери они ни находились, почти всегда откликаются на первый же ее зов. Гарибальди и те из бойцов Итальянского легиона, кого пощадила картечь Орибе и Росаса, переправились через Атлантический океан, высалились в Генуе и поспешили подставить себя под первые удары врага.

Все видели, как в разгар бедствий Апеннинского полуострова сверкающим метеором пронесся Гарибальди, ухитрившись в промежутке между двумя сражениями, располагая всего двумя тысячами солдат, напасть на неаполитанского короля с его двадцатитысячной армией и разгромить его в Палестрине и Веллетри.

Затем метеор повернул в сторону Венеции и угас на могиле Аниты. То был последний отблеск итальянской свободы; стоило этому отблеску померкнуть, и Италия вновь погрузилась во тьму.

Тьма длилась десять лет. И вот Франция вновь разожгла тот факел, путеводный светоч народов, что, подобно священному огню весталок и гебров, никогда не гаснет в ее руках. Из врага, каким он был прежде, Гарибальди сделался нашим союзником, и на сей раз, не переставая быть честными французами, мы могли последовать за ним в этих львиных бросках из Варезе в Комо, из Комо в Трепонти.

И теперь, обратив взор в сторону Венеции и Неаполя, он замыслил полное освобождение своей возлюбленной Италии и на карте Европы ткнул пальцем в Сицилию.

Ничто еще не выдавало его замыслов, да и сам Гарибальди, вполне возможно, лишь еще весьма смутно прозревал будущий путь, который он намеревался проложить революции; однако все уже ощущали в воздухе предвестную дрожь и те первые тревожные порывы ветра, что накануне великих событий взметают волосы и овевают лица народов.

Так что момент для того, чтобы получше узнать человека, которому предстояло эти события направлять, был выбран как нельзя более удачно.

Придя в гостиницу «Тромбетта», я поднялся на второй этаж; мне указали дверь, и, поскольку там не было никакого слуги, чтобы доложить о моем приходе, а точнее, поскольку у Гарибальди вообще не докладывают о приходе гостей, я трижды постучал в эту дверь; при слове «Войдите!», произнесенным голосом одновременно мягким и звучным, я открыл ее и остановился на пороге.

В комнате было пять человек: четверо сидели, а один, в шляпе на голове и пончо на плечах, прохаживался по ней.

Теми, кто сидел, были Тюрр, Медичи, Каррано и военный хирург, имени которого я так и не узнал.

Мне понадобился лишь один взгляд, чтобы распознать в том, кто прохаживался по комнате, Гарибальди.

Я обратился к нему в то мгновение, когда, услышав звук открывающейся двери, он повернул голову в мою сторону.

— Генерал, — спросил я его, — какое сегодня у нас число?

— Четвертое января тысяча восемьсот шестидесятого года, — ответил он, немало удивленный этим вопросом.