Одиссей Полихрониадес - [58]
Чувалиди разсказывалъ хорошо, кратко, выразительно и съ чувствомъ.
Трагическая исторія эта разсказана была уже подъ вечеръ, на берегу того самаго озера, гдѣ погибла молодая Евфросинія и ея бѣдная няня; она была разсказана такъ близко отъ столба, разсѣченнаго самимъ Али-пашою, такъ близко отъ тѣхъ старыхъ досокъ, пробитыхъ пулями, по которымъ текла въ послѣдній разъ кровь безстрашнаго тирана.
Всѣ задумались и долго молчали. Г. Бакѣевъ вздохнулъ глубоко. Я самъ содрогнулся отъ ужаса, и въ первый разъ по пріѣздѣ въ Янину голубое это озеро, которое насъ окружало, показалось мнѣ страшнымъ.
Отецъ мой первый прервалъ молчаніе.
— Сердечная нянька! — сказалъ онъ грустно. — Вотъ любовь!
— Ужасная эпоха! — воскликнулъ г. Бакѣевъ.
— Другая эпоха, — сказалъ Чувалиди примирительно, — другая эпоха. Гдѣ эти времена?
Мало-по-малу по этому поводу завязался горячій споръ о туркахъ. Г. Бакѣевъ и патріотъ Исаакидесъ доказывали, что «времена все тѣ же» и что турки измѣниться не могутъ; докторъ защищалъ турокъ. Отецъ мой и Чувалиди держались середины. Они находили, что Исаакидесъ преувеличиваетъ пороки мусульманъ, а докторъ возвышаетъ ихъ добрыя качества и умышленно, изъ духа противорѣчія грекамъ, умалчиваетъ обо всемъ худомъ, обо всемъ лукавомъ, жестокомъ, грубомъ и безсмысленномъ.
Мы съ Бостанджи-Оглу внимательно слушали старшихъ.
Г. Бакѣевъ разсказалъ, какъ въ Трапезунтѣ, тотчасъ послѣ окончанія Восточной войны, мусульмане вообразили, что западныя державы принудили Россію измѣнить свой флагъ. Россія, думали они, для того имѣла прежде красный цвѣтъ внизу, чтобы показать, какъ она попираетъ Турцію ногами. Ибо красный цвѣтъ на флагѣ — цвѣтъ турецкій. Съ радостью разсказывали они, что теперь этого болѣе не будетъ, что красный цвѣтъ на русскомъ флагѣ будетъ теперь наверху, внизу будетъ бѣлый. По возвращеніи русскаго консульства въ ихъ городъ они увидали, что красный цвѣтъ все попрежнему внизу. «Но это консулъ, — говорили они, — это онъ дѣлаетъ самовольно, изъ гордости!» Консула оскорбить они боялись, но нашли случай выразить досаду свою иначе. Пришелъ въ Трапезунтъ купеческій корабль подъ русскимъ флагомъ. И на немъ красный цвѣтъ былъ внизу. Тогда нѣсколько турецкихъ солдатъ (и кажется съ разрѣшенія офицера) сѣли въ лодку и поѣхали на этотъ корабль; они нашли въ немъ мало людей и прибили ихъ; капитанъ и другіе матросы были на берегу. На возвратномъ пути турки встрѣтились съ лодкой капитана. Тутъ же на водѣ произошла схватка; турки одолѣли матросовъ, побросали полуживыхъ въ воду, и самъ капитанъ, съ переломленною ногой, едва не утонулъ. Подоспѣли на помощь другія лодки; матросовъ избитыхъ и несчастнаго капитана спасли, а турки поспѣшили уѣхать.
— Что́ жъ сдѣлалъ русскій консулъ? — тревожно и поспѣшно спросилъ Исаакидесъ.
— Разумѣется онъ принялъ строгія мѣры, — отвѣчалъ г. Бакѣевъ. — Паша не осмѣлился медлить удовлетвореніемъ. Всю роту солдатъ привели на консульскій дворъ; при чиновникѣ Порты вывели виновныхъ и во главѣ ихъ сообщника ихъ офицера, раздѣли и били палками. Паша предоставилъ количество ударовъ на волю консула. Консулъ смотрѣлъ изъ открытаго окна. Офицеру первому дали, — не помню навѣрное, — по крайней мѣрѣ, пятьдесятъ, если не сто ударовъ. Потомъ били двухъ-трехъ солдатъ слабѣе, остальныхъ консулъ простилъ.
— А, браво, браво! — закричалъ Исаакидесъ, — Такъ ихъ надо! Такъ ихъ слѣдуетъ учить. Дай Богъ консулу этому долгой жизни и здоровья… Пусть живетъ долго и счастливый ему часъ во всемъ!.. Браво ему, браво!..
— Это подтверждаетъ, однако, мою мысль, — сказалъ Чувалиди спокойно. — Фанатизмъ въ простомъ народѣ и у людей отсталыхъ есть, но правительство турецкое подобныхъ вещей терпѣть не намѣрено и, мало-по-малу, достигнетъ до того, что мы съ турками станемъ жить недурно.
Отецъ послѣ этого разсказалъ г. Бакѣеву подробно свою собственную исторію съ нанятымъ убійцей Мыстикъ-агою въ Добруджѣ и прибавилъ:
— А я думаю, скорѣй, хоть бы по примѣру этого благодѣтеля и спасителя моего Мыстикъ-аги и по многимъ другимъ, что въ народѣ турецкомъ есть много добрыхъ и честныхъ душъ, но въ управленіи нѣтъ ни честности, ни порядка.
— Я разсматриваю мусульманизмъ иначе, шире и гораздо возвышеннѣе! — сказалъ докторъ съ чувствомъ. — Я люблю суровую простоту этой идеальной, воинственной и таинственно сладострастной религіи. «Богъ одинъ!» Какой Богъ? не знаю! Одинъ Богъ. «И я Магометъ — его пророкъ». Величіе! Я люблю, когда темною зимнею ночью съ минарета раздается возгласъ муэцзина: — «Аллахъ экберъ!» Богъ великъ! Аллахъ «экберъ!» На какомъ языкѣ вы скажете лучше?.. «Dieu est grand?» Не то. «Ο Θεός είναι μεγάλος?» Не то… «Аллахъ экберъ!» А многоженство? О! я другъ многоженства! Я другъ таинственнаго стыдливаго сладострастья!..
— Прежде было лучше въ Турціи, — началъ Исаакидесъ, не обращая никакого вниманія на поэзію доктора. — Прежде янычаръ подавалъ тебѣ только платокъ, въ которомъ были завернуты пуля и золотая монета. «Выбирай!» Ты вынималъ, давалъ ему золото, и онъ становился твоимъ защитникомъ. А теперь? Теперь кто спасетъ отъ грабежа чиновниковъ и судей, отъ жандармовъ, которые отнимаютъ у селянина послѣднюю курицу и послѣдняго барана и говорятъ еще: — Дай мнѣ дишь-параси, зубныя деньги. Сколько я зубовъ истеръ у тебя въ домѣ, оттого, что много жевалъ! Въ селахъ еще грабятъ народъ по-янычарски, въ городахъ — по новымъ методамъ. Что́ вы скажете, почтеннѣйшій нашъ докторъ, на это? Вы человѣкъ вѣдь воспитанный въ Италіи… За нашъ простой разумъ піастра не даете и судите дѣла подобныя иначе, возвышеннѣе… Просвѣтите насъ…
