Одиссей Полихрониадес - [56]

Чувалиди, съ своей стороны, выразилъ такъ:

— На что́ намъ французскіе писатели, когда у насъ и свое здѣшнее, и греческое, и турецкое, такъ хорошо?.. Прислушайтесь, докторъ, къ этой пѣснѣ… Развѣ не нравится вамъ это: «Я держу двухъ дѣвушекъ: одну правою рукой, а другую лѣвую, и не знаю, которую оставить и которую удержать»! Слышите этотъ стихъ: Чаиръ! Чаиръ! (Трава! трава!) Развѣ не мило это, господинъ Бакѣевъ?

— Дико нѣсколько, — отвѣчалъ господинъ Бакѣевъ съ презрительною усмѣшкой. — Однако и я привыкать сталъ къ этой странной музыкѣ, — прибавилъ онъ потомъ.

Когда кушанье было готово, я, по знаку, данному отцомъ, не сѣлъ вмѣстѣ со старшими, но, взявъ изъ рукъ слуги блюдо, сталъ служить всѣмъ, начиная съ господина Бакѣева и кончая отцомъ.

Докторъ навелъ на меня лорнетъ и закричалъ весело:

— А! Сынъ! Сынъ Одиссей служитъ! Ха! ха! ха! По-древнему… А! а!

Господинъ Бакѣевъ, напротивъ того, казался недовольнымъ этимъ и замѣтилъ отцу моему, что онъ напрасно пріучаетъ меня къ такому рабскому духу.

— Я этого не люблю! — сказалъ онъ.

Чувалиди заступился за нашъ старый обычай и возразилъ Бакѣеву:

— Вы сегодня, господинъ Бакѣевъ, сами объявили, что хотите быть яніотомъ. Поэтому не чуждайтесь, будьте такъ добры, нашихъ старыхъ обычаевъ; пусть нашъ милый Одиссей не отучается чтить старшихъ своихъ, а мы за это женимъ его со временемъ на первой янинской богачкѣ, на дѣвочкѣ распрекраснѣйшей изъ всего Эпира и потанцуемъ старики на его свадьбѣ… Я тебѣ пророкъ, мой сынъ! — прибавилъ Чувалиди и потрепалъ меня по щекѣ.

Я такъ былъ смущенъ и тронутъ этою лаской, что счелъ за лучшее поблагодарить его и поцѣловалъ его руку, прикладывая ее и ко лбу.

Всѣ тогда засмѣялись. Отецъ былъ доволенъ мною. Я это видѣлъ по выраженію, съ которымъ онъ смотрѣлъ на меня. Я служилъ, но, конечно, не обижалъ и себя, уходя отъ господскаго стола къ кавассамъ, я у нихъ утѣшался какъ приходилось, то пирожкомъ, то барашкомъ, то фруктами и виномъ. Мнѣ было очень весело!

Послѣ завтрака всѣ пошли въ то маленькое монастырское строеніе, гдѣ былъ убитъ Али-паша. Подъ старымъ навѣсомъ балкона еще былъ тогда цѣлъ простой деревянный столбъ, глубоко разсѣченный тогда ятаганомъ. Теперь этого столба уже нѣтъ; онъ сгнилъ, и его бросили.

Мы вошли и въ низкую, темную, небольшую комнату со старымъ очагомъ. Ея грязный полъ въ одну доску былъ во многихъ мѣстахъ пробитъ пулями. При монастырѣ живетъ еще и до сихъ поръ старушка, которая помнитъ эти времена.

Она разсказывала намъ о томъ, какъ прекрасна и стройна была знаменитая Василики; описывала ея бархатную одежду, изукрашенную червонцами и шитьемъ; показывала низенькую дверь въ темный чуланчикъ, въ который скрылась красавица, когда посланные султана вошли на монастырскій дворъ. При падшемъ властелинѣ не было никого кромѣ ея и одного вѣрнаго слуги. Паша и слуга заперлись вдвоемъ въ той самой комнатѣ, въ которой мы теперь всѣ задумчиво стояли. Султанскіе солдаты не стали выламывать дверь: они подошли подъ комнату въ низкія сѣни и стрѣляли вверхъ сквозь полъ, приставляя прямо къ доскамъ ружья. Али былъ скоро раненъ въ ногу. Онъ сѣлъ на диванъ, и слуга сталъ ему перевязывать рану. Убійцы прислушались, конечно, къ ихъ движеніямъ.

— Еще одна пуля пробила снизу полъ… (Отверстіе мы сами трогали руками)… И эта пуля была послѣдняя; она попала прямо въ толстый животъ паши, который висѣлъ съ дивана надъ этимъ самымъ мѣстомъ въ то время, когда слуга перевязывалъ ему ногу.

Прекрасную Василики пощадили. Иные утверждаютъ, что она, какъ христіанка, предала пашу…

— Ужасная была эпоха! — сказалъ г. Бакѣевъ, выходя изъ этой мрачной комнатки на дворъ.

Коэвино говорилъ, что онъ вѣрить не хочетъ, будто бы Василики предавала своего мужа и благодѣтеля…

— Я все-таки настолько грекъ, — сказалъ онъ, — что меня подобная низость въ гречанкѣ возмущаетъ глубоко…

— А я вѣрю, что она предавала его, — сказалъ Исаакидесъ. — Можетъ развѣ душа хорошей, благородной гречанки имѣть искреннее сочувствіе къ турку, къ врагу ея націи? Нѣтъ, не можетъ… Грязь предательства иногда проистекаетъ изъ чистаго источника.

— Я не понимаю такой греческой нравственности, — отвѣтилъ докторъ, отворачиваясь отъ него.

Оттуда мы всѣ пошли въ маленькую церковь монастыря, приложились къ иконамъ, вслѣдъ за г. Бакѣевымъ, и осмотрѣли въ ней все, что́ было любопытнаго.

Монахъ поднесъ г. Бакѣеву фигуру. (Такъ называютъ у насъ въ Эпирѣ образъ печатанный на бумагѣ, который кладется на блюдо и подносится тѣмъ лицамъ, которыя въ первый разъ посѣщаютъ какой-нибудь храмъ.) Г. Бакѣевъ положилъ на эту фигуру турецкую золотую лиру.

Потомъ, взглянувъ на всѣхъ, сказалъ значительно:

— Храмъ, кажется, древній!

И вышелъ вонъ.

Въ эту минуту я только замѣтилъ, что съ нами нѣтъ ни г. Исаакидеса, ни отца моего.

Докторъ спрашивалъ, гдѣ отецъ; Бакѣевъ искалъ Исаакидеса…

На дворѣ, между тѣмъ, разстелили ковры и принесли много подушекъ съ монастырскихъ дивановъ.

Музыка играла арнаутскій танецъ, и кавассы собирались плясать.

Я вышелъ изъ монастыря въ село, которое построено около него на островѣ, и долго искалъ отца.

Наконецъ я увидалъ, что онъ сидитъ задумчиво на камнѣ, а Исаакидесъ, стоя передъ нимъ, говоритъ ему о чемъ-то горячо и таинственно…