Одиссей Полихрониадес - [57]

Они увидали меня и пошли ко мнѣ навстрѣчу… Я сказалъ имъ, что ихъ ждутъ на монастырскомъ дворѣ.

Изъ разговора ихъ я слышалъ только, что Исаакидесъ говорилъ отцу такъ:

— Попробуйте. Постарайтесь. Это дѣло будетъ вѣрное. Вы сами говорите, что Благовъ какъ будто бы остался доволенъ вами въ Загорахъ…

— Да! — сказалъ отецъ, — Благовъ! А гдѣ Благовъ?

— И этотъ, и этотъ добрый человѣкъ… Онъ съ вами былъ очень любезенъ здѣсь на островѣ.

— Вѣжливый человѣкъ, образованъ, — возразилъ отецъ…

— Не бойтесь; и я постараюсь. Конечно, онъ человѣкъ молодой, неопытенъ, съ краемъ нашимъ не знакомъ; управляетъ въ первый разъ, торопится, думаетъ по добротѣ души угодить намъ, христіанамъ. Бостанджи-Оглу человѣкъ ничтожный, жалкій, онъ тоже не здѣшній; всѣхъ сплетеній интересовъ здѣшнихъ еще не знаетъ, вѣритъ Куско-бею: Бакѣевъ пожалѣлъ огородниковъ.

— У меня и своихъ дѣлъ достаточно, — возразилъ отецъ. — Я и безъ того не имѣю покоя. И мнѣ люди должны и не платятъ…

— Ничего, ничего! — говорилъ Исаакидесъ. — Милый мой Одиссей, поди туда и скажи, что мы сейчасъ придемъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ вызови потихоньку сюда Бостанджи-Оглу…

Я исполнилъ желаніе Исаакидеса, сказалъ г. Бакѣеву и доктору, что́ было нужно, и вызвалъ Бостанджи-Оглу изъ монастыря.

Исаакидесъ тотчасъ напалъ на него.

— Зачѣмъ же вы сообщили такія неосновательныя свѣдѣнія г. Бакѣеву по дѣлу огородниковъ? Зачѣмъ вы повѣрили Куско-бею? Счастье еще, что г. Бакѣевъ благоразуменъ и спросилъ свѣдущихъ людей.

— И это не помогло, — перебилъ отецъ. — Г. Бакѣевъ завтра пошлетъ свой мемуаръ… Онъ такъ сказалъ.

— Нѣтъ! нѣтъ! — воскликнулъ Исаакидесъ. — Вы, Бостанджи-Оглу, человѣкъ молодой, умный, ученый, хорошій. Если вы по молодости увлеклись, надо исправить это дѣло. Надо сдѣлать такъ, чтобы мемуаръ уничтожить и чтобы г. Бакѣевъ на киръ-Полихроніадеса не сердился. Устройте это, душечка моя, прошу васъ.

Бостанджи-Оглу сильно покраснѣлъ и смутился.

— Я не виноватъ, — сказалъ онъ, — Бакѣевъ самъ хотѣлъ этого. Онъ говорилъ: «довольно… я уже все понялъ!» Можетъ быть ему хотѣлось безъ Благова поскорѣй отличиться. Чѣмъ же я виноватъ?..

— Никто васъ винить не будетъ, — отвѣчалъ ему Исаакидесъ, — добрый мой, если вы исправите это дѣло. Надо, чтобы г. Бакѣевъ убѣдился, что киръ-Полихроніадесъ желалъ добра русскому консульству. Заходите завтра ко мнѣ; вы такъ долго у насъ не были. И супруга моя спрашивала не разъ: «отчего Бостанджи-Оглу давно не былъ? Онъ такой пріятный и остроумный юноша!» Заходите, мы поговоримъ. Какое варенье сварила моя киріакица! И не говорите!

Съ этими словами Исаакидесъ вошелъ на монастырскій дворъ и мы всѣ за нимъ.

Кавассы, взявшись за руки, плясали посреди двора.

Архистратигъ эпирскій, Маноли, кавассъ-баши, прыгалъ высоко, звеня оружіемъ и развѣвая складки пышной фустанеллы. Но онъ не могъ превзойти въ искусствѣ плясать семидесятилѣтняго старика Ставри, который сражался когда-то подъ начальствомъ Караискаки, былъ пятнадцать лѣтъ потомъ разбойникомъ въ горахъ и теперь жилъ процентами съ собственнаго капитала и служилъ при консульствѣ изъ чести и для права носить оружіе. Ставри былъ первый танцоръ въ Янинѣ.

Г. Бакѣевъ, Чувалиди и докторъ лежали на коврахъ и смотрѣли.

Мы присоединились къ нимъ.

Казалось, все такъ было весело и мирно. Сама воинственность арнаутская являлась въ этотъ пріятный мигъ лишь въ свѣтломъ видѣ красивой и безобидной военной пляски.

Однако конецъ этого дня долженъ былъ помрачиться, и вечернія мои ощущенія были еще хуже утреннихъ, когда я видѣлъ раздоры въ митрополіи, нерѣшительность греческаго консула, насмѣшки британскаго, свирѣпость Бреше и досаду Бакѣева на моего обремененнаго заботами и дорогого отца.

Утро этого дня было пасмурно, полдень ясенъ, а вечеръ…

Когда пляска кончилась, музыкантамъ приказано было отдохнуть.

Чувалиди возобновилъ случайно разговоръ объ Али-пашѣ.

— Объ этомъ человѣкѣ можно было бы написать книгу въ высшей степени занимательную и героическую, — сказалъ онъ. — На днѣ этого тихаго озера, которое насъ окружаетъ, погребено много человѣческихъ костей. Недавно еще былъ живъ здѣсь одинъ старикъ, который еще юношей присутствовалъ при гибели прекрасной Евфросиніи. Али-паша зналъ, что сынъ его Мухтаръ любимъ этою красавицей. Онъ и самъ влюбился въ нее страстно и, не надѣясь или стыдясь отбить ее у сына, рѣшился въ его отсутствіе утопить ее. Поздно вечеромъ призвалъ онъ христіанскихъ старшинъ и приказалъ немедля привести въ конакъ нѣсколькихъ молодыхъ архонтиссъ и въ ихъ числѣ Евфросинію. Ослушаніе было невозможно. Старшины пошли по домамъ; при нихъ былъ тотъ юноша, о которомъ я говорилъ; одна изъ несчастныхъ этихъ женщинъ скрылась на чердакѣ и быть можетъ жива была бы и до сихъ поръ, если бъ этотъ молодой человѣкъ (онъ не зналъ даже, съ какою ужасною цѣлью требуетъ ихъ всѣхъ паша), если бъ онъ не отыскалъ ее на чердакѣ. Уже старикомъ онъ со слезами говорилъ мнѣ: «О! грѣхъ мой! О! жалость! Зачѣмъ я, несмысленный мальчишка, это сдѣлалъ тогда? Мнѣ даже никто ничѣмъ и не грозилъ». Евфросинія только что прилегла отдохнуть на диванъ и сказала своей старой нянькѣ: «няня, я спать что-то хочу!» Тутъ застучали въ ея дверь старшины. Ночь была темная; всѣхъ молодыхъ женщинъ посадили въ лодки и повезли по озеру. Посреди озера люди паши остановились и начали ихъ топить. Тогда Евфросинія сказала своей старой нянѣ: «Парамана