Одинокий друг одиноких - [46]
Ведь вот оно, чудо Божье живое — ну как мог так гениально сказать о разуме — и немощном в и строгом, восемнадцатилетний юнец?! — как прознал, что дары мира душевного приходят из-за пределов мира вещественного?..
Что такое 18 лет для времени нынешнего?.. Возраст пацанов, призывников, сопляков…
«Безверие» — психографический автопортрет Пушкина и на тот момент, и гораздо дальше, как раз до мига, когда душа стала отвязанной…
Немыслимо, как мало он прожил и как много успел. Сколько постиг и провидел.
Из мировых гениев ближе всего к нему, конечно же, Моцарт. Та же безмерная интенсивность жизни и творчества (прожил всего 34 года!), та же космическая скорость развития и дальнолетность, та же волшебная легкость и бездонная глубина; то же преизобилие игры, озорства, проказничества, даже хулиганства местами (ручки-то связаны бывали целыми днями — у одного тряпицей, у другого игрою на инструменте, а он кричал. — «Ненавижу музыку!») — и нуль самолюбования и позерства.
Такой же естественный, близкий, родной, свой — и непостижимый, невероятный. Такой же всепроникновенный и беспреградный, мгновенно вживающийся в любую сущность и воспроизводящий ее с беспредельною глубиной и совершенной точностью.
Пушкин чувствовал с Моцартом органическое родство. Может быть, именно поэтому в «Моцарте и Сальери» образ Моцарта кажется сравнительно поверхностным — в контраст колоссально мощной нутряной исповеди Сальери. Только природный моцартианец способен так вжиться в свою противоположность и полней выразить, чем себя….
Моцартианцы — особая порода в человечестве: гениальность, сгущенная до жгучего чистого вещества, пунетир вечного детства… За редкими исключениями (Чаплин) краткоживущие светочи. Солнечный Рафаэль и лунный Шопен, как и Моцарт и Пушкин, успели совершить невозможное, а сколько еще могли бы…
Конец его жизни подобен воронке — медленно сперва, потом все быстрее, быстрее, бешенее, как смерч…
Воронка одиночества, безжалостного, удушающего душевного одиночества закрутила Пушкина и унесла.
Биографы исследили, кажется, уже каждый микрон тех событий, измусолили каждый волосок. Сколько версий и толкований — и затравили его, подстроили, спровоцировали враги, и сам виноват, напросился, смерти искал, и никто не виновен, лишь злобный рок…
Все равно за семью печатями. — что таилось внутри, что знал, что подозревал, что терпел, на что уповал — всецело никому не поведал и поведать не мог. Многим лишь понемногу, царю в том числе, да что толку.
Ясновидица предсказала: смерть примешь от белого человека и его белой лошади…
Последний год вобрал в связку все гордиевы узлы неразрешимых противоречий его бытия.
Так спрут собирает в комок свои щупальца перед броском на жертву…
Финансовое фиаско, безденежье и долги. Невозможность работать без вдохновения ради денег. Невозможность вдохновения без покоя и свободы душевной. Невозможность свободы и покоя в петле угрожающей нищеты, в тисках кастовых понятий и прочих зависимостей, в клоаке интриг и сплетен, в душном домашнем мирке, полном недопонимания и недомолвок, атакуемом бесами предательства, змеями измен — изнутри и снаружи.
«Я человек публичный, а это хуже, чем публичная женщина».
Падение популярности, сужение читательской аудитории, которой его вершинность не по мозгам. Ядовито-тупое злопыхательство критики: Пушкин скучен стал, повторяется, исчерпался, нового нам не скажет.
Продолжающаяся насильственно-инфантильная зависимость от царя и главного полицая страны Бенкендорфа. Государь, без соизволения коего даже на дачу свою поехать не можно, у Пушкина под ревнивым подозрением, подогреваемым злыми сплетнями, на предмет отношений его с Натали, а требуется кесарю неустанно спасибо талдычить, иначе каюк.
Глубокий срыв психики по холерическому типу, накаты зловещей мрачности, вспышки гнева по делу и не по делу, вызовы на дуэль не тех, кого следовало бы, беспомощные попытки изображать хладнокровие в свете — с провалами в безобразное и смехотворное бешенство. Сколько сгустилось в эти месяцы ледяного равнодушия, сколько подлости, сколько жестокости на одного гения.
Вот он хоронит мать, исповедавшуюся в нелюбви и умолявшую уже при смерти о прощении. Он простил.
Вот умолкает 19 октября 1836 года, душимый слезами, не в силах продолжить чтение стихов на последнем годичном собрании лицеистов. Жить оставалось на тот день чуть больше трех месяцев.
