Одинокий друг одиноких - [45]

Я знал любовь, но не знавал надежды,

Страдал один, в безмолвии любил..

Душа полна невольной, грустной думой;

Мне кажется, на жизненном пиру

Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый.

Явлюсь на час — и одинок умру.

Но заканчивается эта ламентация не минором саможаления, а миноро-мажором мужественного принятия судьбы:

Но что?.. Стыжусь? Нет, ропот — униженье

Нет, праведно богов определенье!

Ужель лишь мне не ведать ясных дней?

Нет! и в слезах сокрыто наслажденье.

И в жизни сей мне будет утешенье:

Мой скромный дар и счастие друзей.

Как бы опомнившись, осознает вдруг, что не он единственный одиноко страдает; что и в страдании радость есть,

Ему в это время было всего 18 лет, но он уже все предвидел… Уже знал, как палач-время и палачиха-судьба разлучают друзей, и оплакал невозвратное цветение дружб в «Элегии.»

Все те же вы, но время уж не то же:

Уже не вы душе всего дороже.

Уж я не тот..

О дружество! Предай меня забвенью:

В безмолвии покорствую судьбам.

Оставь меня сердечному мученью.

Оставь меня пустыням и слезам.

Сбылось как выпросил-напророчил, но не совсем: сердечному мученью, пустыням и слезам дружество его оставило сполна, — как и каждого оставляет со своим роком наедине, не иначе — но забвенью не предало.

…Еще канва одиночества, самая глубинная: отношения с Верой — именно с заглавной буквы Пушкин написал это слово в те же 18 лет в большой стихотворной исповеди «Безверие», редко включаемой в его сборники.

В стихе этом с пронзительной, потрясающей силой описываются мучения «…того, кто с первых лет Безумно погасил отрадный сердцу свет…» — это, конечно, сам Пушкин, и он взывает к состраданию, умоляет о душевной помощи тех верующих(?), «…которые с язвительным упреком, Считая мрачное безверие пороком», отворачиваются от него:

Смирите гордости жестокой исступленье:

Имеет он права на ваше снисхожденье,

На слезы жалости; внемлите брата стон.

Несчастный не злодей, собою страждет он.

Кто в мире усладит души его мученья?

Вчитываешься в эти строки — и действительно слеза подступает. Жестокой гордости исступленье с одной стороны — и брата стон — с другой, брата, который собою страждет… Вот она, всечеловеческая болезнь эгоцентрической разобщенности, вот оно, одиночество.

Чего стоит вера — и вера ли это?! — которая, собою гордясь, жестоко глуха к боли блуждающей одинокой души, боли поиска?..

Взгляните — бродит он с увядшею душой,

Своей ужасною томимый пустотой…

Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:

Ум ищет божества, я сердце не находит

Настигнет ли его глухих Судеб удар,

Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар,

В любви ли, в дружестве обнимет он измену

И их почувствует обманчивую цену;

Лишенный всех опор отпадший веры сын

Уж видит с ужасом, что в свете он один,

И мощная рука к нему с дарами мира

Не простирается из-за пределов мира…

Дух захватывает от вселенского объема и глубины этих строк. Все прозрел — и для себя наперед, и для всех на все времена.

Атомарно точные, ядерно взрывающиеся слова: глухих Судеб удар — да, глухих как камни, как люди… Отпадший веры сын — именно: безверный человек — сын, потерявший мать, а скорей, ею отвергнутый, брошенный… Обнимет он измену — обнимет! — и видит с ужасом, что в свете он один..

Одиночество — это безверие, безверие — это одиночество — вот о чем крик в стихе, и это касается всех и каждого, «Ум ищет божества, а сердце не находит» — формула смятенного расщепления духа, верная и в обратном чтении: сердце ищет, а ум не находит или находит не то, на что указывают указчики…

Если вера — лишь бегство от ужаса одиночества, то это самообман, наркотик Если же вера обретается в поиске высшей цельности — она же и честность духа, она же искренность истинная — в поиске равноправия и единства ума и сердца — то это подвиг.

Как далеко смотрит юноша Пушкин! — вот вдруг, вроде бы от себя отвлекшись, наводит прожектор на последний рубеж земной жизни:

Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,

Завесу вечности колеблет смертный час..

(Мурашки по спине от строк этих…)

…Тогда, беседуя с отвязанной душой,

О Вера, ты стоишь у двери гробовой.

Ты ночь могильную ей тихо освещаешь

И ободренную с Надеждой оптускаешь…

Но, други! пережить ужаснее друзей!

Лишь Вера в тишине отрадою своей

Живит унывший дух и сердца ожиданье.

«Настанет», — говорит, — «назначено свиданье!»

А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он,

С усладой бытия несчастный разлучен,

Надежды сладкого не внемлет он привета…

Да, у дверн гробовой душа уже становится — должна стать отвязанной — опять абсолютное попадание словом в суть, выстрел в яблочко. А безверный человек есть слепой мудрец, ну как еще точней можно сказать?..

И это он сказал не о ком-то, а о себе. Жаждет прозрения. Идет в церковь, входит вместе с толпою в храм, но:

Там умножает лишь тоску души своей.

При пышном торжестве старинных алтарей.

При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,

Тревожится его безверия мученье

Он бога тайного нигде, нигде не зрит,

С померкшею душой святыне предстоит.

Холодный ко всему и чуждый умиленью,

С досадой тихому внимает он моленью,

«Счастливцы! — мыслит он, — почто не можно мне.

Забыв о разуме и немощном и строгом,

С одной лишь верою повергнуться пред богом!»