Одинокий друг одиноких - [44]
Тот злится, кричит, отмахивается, требует, чтобы ему больше не досаждали историями про маленького Александра…
..Он при всяком случае потирал ладони одну об другую… терял носовые платки…
Надежда Осиповна завязывала ему ручонки за спину, да так и оставляла на целый день… приказывала пришивать ему платок к курточке, причем велела менять его не чаще двух раз в неделю; и, чтобы унизить сына, заставляла его выйти к гостям, коим и показывала этот пришитый платочек, сопровождая это пространными комментариями.
Бедный ребенок краснел со стыда, как рак, понурив голову.»[2]
Представь, Друг мой, малютку Пушкина со связанными за спиной руками, с пришитым к куртке платком. Представь малыша Пушкина, на глазах которого мать хлещет сестренку по щекам, требует просить прощения; сестренка кричит «Лучше повешусь!» — и Пушкин хватает гвоздь и пытается вбить его в стену. «Что ты делаешь?!» — орет мать, «Моя сестра хочет повеситься, вот я и готовлю для нее гвоздь», — объясняет маленький Пушкин; видно, он уже знает, как вешаются.
Такое не проходит бесследно и для обычного среднего человечка. А это было дитя с безмерной чувствительностью и бездонной памятью — ребенок, переживания которого множились на бесконечность.
О страданиях гения должен знать каждый — не чтобы его пожалеть, а чтобы понять себя, и не только себя.
Родители и взрослого Пушкина не опознают. Они стыдились сперва некрасивого маленького недотепы, потом беспутного повесы, крамольника, игрока, вечно безденежного. Ну стишки пишет, кому-то они нравятся…
Они не были чудовищами. Они были обыкновенными неплохими людьми. Заурядными Суетными. Тоже страдающими и безумно одинокими, каждый по-своему. Не умели помочь ни себе, ни друг другу, ни своим детям. О гениальности сына их Александра, как и о гениальности вообще — ни малейшего представления.
Все как у всех — того лишь и хотели взаимо-одинокие родители Пушкина: быть как все — в применении к обществу, к коему причислялись и которое называлось, в насмешку будто-бы, высшим светом. Какой там свет. Темень, мгла человеческая. (И книга — не в свет выходит, а во мрак ночи летит…)
Медлительный, печальный, но быстроглазый малыш уже знал душою свою судьбу.
Может быть, ранняя рана отверженности и задумана была свыше для особой заряженности… Сам он об этом помалкивал. Благодарная память обращалась к чудесной няне и к доброй бабушке — к счастью, не было безысходности в детском том одиночестве, было к кому прильнуть. А главное, был у себя он сам, открытый всему и вся, взявший в друзья целый мир.
Были книги… (Помнишь, Друг мой, что Пушкин сразу сказал, узнав, что рана смертельна?.. Обращаясь к книгам: «Прощайте, друзья».)
Как я люблю его почерк, его летучие рисунки и виньетки, совершенно живые. Как послушна ему рука! Сколько абсолютного зрения в каждой линии! И сколько одиночества в череде самоизображений.
Пунктир одиночества: связанные ручонки мальчика — казнь друзей-декабристов (пять виселиц — их, профиль в углу — собственный), ожесточенная затравленность предфинального времени..
Одиночество обычно и похоже ка неправильный пунктир подземной реки: то наружу, то в нети, вглубь… А поэзия — пиршество одиночества и поединок с ним.
Сколь страстно Пушкин любил творческое уединение, столь жестоко страдал от душевного одиночества.
Не только поэзией, но и жизнью старался его побеждать. Фатально, убойно несчастливый в любви, в дружбе был счастлив многажды, всецветно и на века.
В мировой поэзии хватает певцов дружбы, начиная с Гомера; но большей части из них лучше удавалось восхваление дружбы, чем сама дружба. Пушкин к этому большинству не относится. Поэта с таким лучевым даром — дружить, с такой религией дружбы в России, а может, и в целом мире больше не сыщется. Сколько стихов, обращенных к друзьям разных лет!.. В них и вакхическое упоение юных сходок, и озорные эпиграммы, и грезы любви, и печальные элегии, и размышления, и благословения на жизнь, и клятвы сердечной верности:
Кому исповедаться, душу открыть, кроме друга?. Можно даже не ближайшему, важно лишь, чтобы доверие было. И готовность понять, и способность чувствовать…
В послании Горчакову, другу не близкому, но слушателю достойному, наиболее обнаженно звучит мотив одиночества — тоска и предзнание рокового пути:
